Даже для Зигги слишком дико
Шрифт:
Рекс оттянул Герри зло и торопливо. Она не кончила. Только-только она уехала, как появился лимузин с пьяными в дымину Адамом и Джоссом. Рекс ждал Адама. Знал, что тот не утерпит, явится выяснять отношения. Жать, что он разминулся с женой. Не выгорело. Надо было ее еще задержать.
На следующее утро Адам проснулся с чудовищной головной болью. Поначалу он даже не мог ходить — ноги подламывались. Герри похрапывала на кровати. От нее разило спермой. Он пытался мучительно припомнить, что происходило ночью. Похоже, он все-таки трахнул ее. В памяти осталось, что ехал он домой от Рекса с желанием накинуться на жену и не слезать с нее до
С бутылкой пива в руке он поплелся обратно наверх — в серпентарий. Змеи лежали неподвижными клубками. Муравьи были везде.
Адам перемыл своих любимиц под душем — одну за другой. Потом в кухне на первом этаже поставил на огонь полный чайник, а сам с мешком сахара совершил очередное путешествие наверх и на полу серпентария соорудил широкую белую кучу.
— Давайте, паскудники, сползайтесь на сладенькое!
Он вернулся на кухню — ждать, когда вода закипит. Поискал кастрюлю — поставить еще воды, однако ни одной не нашел. Если в доме и были кастрюли, то они пылились где-нибудь в кладовке. Впрочем, чего он, собственно, ожидал? Герри готовить не умеет и не желает. С тех пор, как они купили этот дом, они ни разу здесь не ели. А когда он на гастролях, Герри, надо думать, точно так же питается по ресторанам.
В конце концов он налил воды в два кофейных аппарата и щелкнул выключателями.
Тем временем чайник засвистел. Адам снял его с огня и в который раз медленно побрел наверх. Каждый шаг отзывался землетрясением в голове.
Горка сахара была черна от муравьев. Они копошились в несколько слоев.
— Попались! — прорычал Адам и стал лить на них кипяток. Одни муравьи подыхали сразу, другие успевали покорчиться. Вскоре не осталось ни одного живого, только трупики плавали в дымящихся лужах.
Испытывая чувство облегчения и глубокого удовлетворения, Адам пошел за новой порцией кипятка, но когда вернулся, свежих кандидатов на казнь не оказалось. Пусто — как на стадионе после концерта, когда толпы разошлись по домам.
Однако на этот раз возникло щемящее чувство, будто он чего-то важного не сделал, что-то упустил.
Обычно все дела утрясались сами собой: были специальные люди, которым платили за то, чтобы он не загружал себя размышлениями, чтобы жизнь катила гладко и чтобы ему оставалось только соглашаться со сделанным. Были.Но что будет теперь?
Герри по-прежнему спала. Адам раздвинул занавеску, чтобы яркий свет разбудил ее. Затем, голый, лег рядом.
— Что? — спросила она сонным голосом. В ее смятом подушкой лице было что-то детское, трогательное.
Однако он не испытывал никакого желания. Вялый член как-то жалостно скрючило в сторону. Он прикрыл его рукой, словно защищая птенца с подбитым крылом.
— Я всё уладил, — сообщил Адам. Лицо у него было — такое, словно он вот-вот разрыдается. На полсекундочки Герри стало его жалко. Во вторую половину секунды она раздраженно спросила:
— Уладил — что?
— С муравьями, — сказал он.
«Вот балда, — зло подумала она, — будто у него других хлопот нет!»
А от искусственного пруда к дому двигалась новая вереница муравьев — длинная,
Автограф
Член Спайка был словно в огне. Его жгло и ритмично дергало. Спайк не мог сообразить, где он и что происходит. Перед глазами всё плыло. Он видел только какие-то темные массы в плохо освещенном помещении. Судя по степени ободранности члена, Спайк кого-то крепко оттянул.
Знать бы — кого именно!
Мало-помалу из хаоса темных масс он выделил одну, похожую на человека. Однако сколько он ни силился, он не мог разделить эту массу на голову, плечи и так далее. Просто догадывался, что в узком верхнем конце должно быть лицо, но где оно начинается, где кончается?
Спайк попытался встать. Что-то не пускало его руки и ноги. Боже, неужели парализовало?.. Впрочем, нет. Руки немного шевелятся. Ноги тоже. Он чуть приподнял голову и повертел ею из стороны в сторону. Он лежал, совершенно голый, на столе. Его конечности были привязаны чем-то к чему-то. Спайк не успел решить, плохо это или хорошо. Потому что в вену на его руке вошла игла. И сразу стало на всё окончательно наплевать. Через какое-то время вторая игла вошла в его член. Этого, разумеется, он вообще не почувствовал. Зато член вдруг мгновенно ожил, быстро наполняясь кровью и поднимаясь всё выше и выше…
«У меня даже автографа его нет!» — неожиданно подумалось Минерве Смоллвуд во время обхода гериатрического отделения. Поправляя подушки и вынося судна, она продолжала вертеть в голове невеселые мысли. У нее вообще ничего от него нет. За всё то время, что они были знакомы, она его ни разу ни о чем не попросила. А сам он ничего ей не дарил. Если что и давал, то только поводы для ревности и ярости. Она уже давно сообразила, что Спайк так долго не посылал ее куда подальше окончательно по одной элементарной причине: как медсестра она имела более или менее простой доступ к наркотикам. Вторая причина, почему он ее не бросал, — она сама его не отпускала. Тут Минерва невольно улыбнулась. Так или иначе, ока долгое время была его музой. Другие приходили и уходили, а она оставалась.
За вычетом совсем безнадежных, которые смотрели в пустоту пустыми глазами, старики на кроватях замечали ее улыбку и улыбались в ответ. Правда, некоторые вполне нормальные пациенты решительно игнорировали ее и даже не отвечали на вопросы. Минерва давно заметила, что многие престарелые люди хитро пользуются своей глухотой: слышат только то, что их интересует, а остальное пропускают мимо ушей, живя в своем особом, изолированном мирке. Впрочем, разве не то же самое делают рок-звезды, имитируя преждевременный маразм? Хотя Спайк был таким всегда. И до того, как стал суперзвездой. Она знала его в начале карьеры, когда он еще откликался на имя Майк.
То, что ей ничего от Спайка не нужно и она никак не «доит» их отношения, было предметом ее тайной гордости. Друзья, прочитав в газете откровения очередной молоденькой любовницы Спайка, снова и снова повторяли Минерве: «Не будь дурой! Тебе есть что рассказать о нем. Зашибешь хорошие деньги. Можешь даже целую книгу написать — пусть все знают, что это за фрукт на самом деле!» В ответ она посмеивалась: мол, что было, то было и быльем поросло, нечего прошлое ворошить. Напиши она такую книгу, журналисты приставали бы к ней с одним и тем же вопросом: после стольких лет любит ли она Спайка по-прежнему или ненавидит его? Ее ответ их бы наверняка шокировал. Ее ответ звучал бы так: да я про него и не думаю. Это был бы почти искренний ответ. Она про него никогда не думала — почти никогда.