Даже не мечтай
Шрифт:
— Не дотрагивайся до меня! — Она отскочила, обхватив себя руками, как будто ей внезапно стало холодно. — Как ты мог?! Решил подшутить надо мной, да? Наверное, позвонил похвастаться папочке, и вы с ним хохотали как сумасшедшие?
— Эллисон, как у тебя язык поворачивается так говорить?! Как ты можешь даже думать об этом?! У меня бы совести не хватило просто попользоваться женщиной… а уж если речь идет о тебе… — От возмущения у Скотта даже дыхание перехватило. В конце концов ему удалось все-таки схватить ее за руку. — Послушай, я не Питер, черт возьми! Да, я действительно решил промолчать, что я сын Джона Лероша, это
— Но почему ты сразу мне не сказал?! Приехал сюда шпионить за нами, да? Решил помочь своему папаше выиграть дело и отобрать у нас остров?
— Нет, черт подери! Это не имеет к нему никакого отношения, понимаешь ты или нет?! Сначала я не сказал тебе просто потому, что стараюсь вообще не афишировать это родство. Именно поэтому я никогда не даю интервью. Какое кому дело, сын я Лерошу или нет?! Что же до моего имени, то я сказал тебе чистую правду: меня действительно зовут Скотт Лоренс. Я совершенно официально взял фамилию Лоренс — между прочим, еще до того, как стал печататься.
— Ну и что? Поменять фамилию вовсе не значит, что ты перестал быть его сыном. И вот об этом ты и умолчал! И это когда мы с тобой… — Эллисон махнула рукой в сторону постели. — Как ты мог все время лгать мне?!
— Потому что скажи я тебе, — устало объяснил Скотт, — и ты тут же вышвырнула бы меня за дверь!
Эллисон взглянула ему в глаза.
— Зачем ты вообще приехал сюда? Чтобы шпионить за нами?
— Я тебе уже объяснил. У меня началась депрессия. Я не мог писать… надеялся, что это место поможет мне вновь вернуть вдохновение. Так оно и вышло. Похоже, книга получится отличная. Словом, все наладилось.
— Хваленое писательское вдохновение, — тупо повторила Элли, словно не до конца понимая, о чем речь. — Значит, ты решил, что твое вдохновение пропало, потому что твоя семья потеряла остров. И приехал сюда, рассчитывая на помощь Маргариты…
— По-моему, ты с самого начала знала, что я уповал на Маргариту и ее чары. И раньше тебя это не слишком волновало, — пожал плечами Скотт.
— Я ведь не знала тогда, что ты тоже из них… из Лерошей, — с ожесточением проговорила Эллисон.
— А что — это имеет значение? Дьявольщина, если мне не изменяет память, ты сама когда-то говорила мне, что тоже имеешь честь быть одной из прямых родственниц Генри Лероша. Стало быть, если это правда, ты тоже из них… из Лерошей!
— Это имеет значение, потому что ты солгал! Скотт сбивчиво принялся объяснять, что, мол, хотел подождать, пока она влюбится в него. Но, случайно заглянув в ее глаза, понял — все, конец. Эллисон потеряна для него навсегда. И что бы он сейчас ни сказал, это уже ничего не изменит.
— Не нужно, Элли, — взмолился он. — Прошу тебя… Неужели ты способна разрушить все, что связывает нас, из-за того, что даже не имеет никакого отношения ко мне лично?!
— Зато это имеет отношение к нам обоим, поскольку наши корни давно уже стали частью нас самих. Твоя часть семьи когда-то украла наше наследство. Вы купались в роскоши, а мы… мы едва не умирали с голоду. И вот когда у нас наконец появился шанс вновь обрести то, что когда-то было украдено, твой отец готов из кожи вон вылезти, лишь бы заставить нас разориться, чтобы он смог забрать назад свой драгоценный остров. Ты знал это — и ничего мне не сказал! — Эллисон
— Ты должна мне верить.
Скотт готов был упасть на колени и умолять Эллисон поверить ему, но что-то его остановило. Что толку оттягивать неизбежное? Он ведь заранее знал, что этим все кончится, но… Боже правый, он действительно верил, что сможет оттянуть эту минуту.
— Отлично. — Скотт отвернулся — у него не было сил смотреть Эллисон в глаза. — Если ты считаешь меня лжецом, давай! Можешь упиваться этим!
Он чувствовал на себе ее взгляд. Потом она повернулась и двинулась к двери. До боли зажмурившись, Скотт твердил себе, что так будет лучше. Пусть идет…
— Эллисон… — вырвалось у него помимо воли. Оглянувшись, он увидел, что она стоит на пороге. Рука ее лежала на ручке двери. — Все должно было быть совсем по-другому. Я понимаю, что тебе страшно, но прошу тебя — не нужно использовать это как предлог, чтобы избавиться от меня.
Элли обернулась, и Скотт увидел, что ее лицо залито слезами.
— Я верила тебе. А ты… ты обманул меня.
— Я не хотел причинить тебе боль.
— Можешь поздравить себя. — Эллисон открыла дверь. — А теперь уезжай, слышишь? Сейчас я ненадолго спущусь к себе. А когда вернусь, чтобы духу твоего тут не было! Слышишь?
— Эллисон…
— Нет. — Она подняла руку. — Убирайся.
Дверь хлопнула. Скотт без сил рухнул на диван и спрятал лицо в ладонях. Какой же он идиот! Боже правый… какой идиот…
Глава 24
Чтобы ни о чем не думать, Скотт с головой погрузился в работу. Но он не стал возвращаться в Новый Орлеан, а собрал свои вещи и перебрался в пляжный домик в Галвестоне. Единственный человек, знавший, что он там, была его мать. Скотт позвонил ей, спросил, не может ли он какое-то время пожить в домике, а заодно и убедился, что никому из его семейки не придет охота внезапно свалиться ему на голову.
Успокоившись, что ему никто не помешает, Скотт переехал. Поставив компьютер на узенький письменный стол в своей прежней комнате, где он когда-то писал первую книгу, он с головой погрузился в работу. А когда уставал писать, спускался к бассейну и плавал до изнеможения, стараясь вымотать себя так, чтобы не было сил думать об Эллисон.
В те минуты, когда мысли о ней все же вторгались в его сознание, Скотт упорно твердил, что ему, мол, все равно. Он пытался убедить себя, что все это не важно… ведь он сам, черт побери, не хотел связывать себя, так что все к лучшему. Любовь — это безумие, снова и снова повторял он, только сумасшедший способен дать кому-то в руки оружие против себя. Так что он еще радоваться должен, что легко отделался. Можно сказать, ему повезло, что Элли исчезла из его жизни раньше, чем стала частью его…
И хотя при мысли о том, что он никогда больше не увидит ее, сердце обливалось кровью, Скотт упрямо твердил себе, что это пройдет. Рано или поздно, но пройдет.
К концу третьей недели своего добровольного затворничества он достиг той стадии, которую можно было назвать полным отупением. Все было ему безразлично. Он писал как сумасшедший… писал, чтобы не думать ни о чем — только о книге. Вообще-то до сих пор Скотта и так мало что волновало — только он сам и его книги. А теперь перестали волновать и они.