Дебют. Как НЕ стать писателем

Панкратов Георгий Витальевич

Вот уже несколько недель я готовлю такие же купоны, только дома, по вечерам и ночам. Мне стыдно признаваться парням со склада, что я пишу о ботоксе, детоксе, гликолиевом пилинге и меховых выставках в пригороде Парижа. Но главное, что, занимаясь этой чушью, я получаю те же деньги, что они. А ведь многие кормят семьи, детей, обустраивают жилища, содержат машины, дачи. Правда, и мне эти пилинги не даются слишком легко: пять часов на энергетиках после шестнадцатичасовой смены. Да еще и в моей нехорошей квартире: то Андрюха решит лупануть по уличному фонарю из пистолета, то в гости зайдет огромный и мрачный Каркас – авторитет, который проплатил инсценировку своего убийства и несколько сюжетов

по тиви, а теперь вот сидит и глушит с парнями водку.

Устроившись в «Большой лев», я мог бы послать склад к черту и продолжать заваливать письмами приличные редакции, сидя в этом гигантском пугающем пространстве. Это был бы мой офисный дебют, волнительный и даже малость страшный. Но я не сомневался, что преодолею и эти купоны, и этот офис, и эти лица – как преодолеваю каждый день все остальное. И я не сомневался, что меня возьмут. Кому же здесь работать, как не мне!

Но вот не взяли. Я иду в сторону Янгеля, хотя никогда там не был, просто куда глядят глаза. Вспоминаю лицо Юнны, рассказывающей смешную шутку, и на секунду становится светлее, но затем это лицо отплывает, сменяется картинами привычной жизни, из которой впервые за несколько месяцев кажется, что нет выхода. К горлу подступает отчаяние.

Нет, мне никогда не казалось, что в Москве легко, но меня реально никто не хотел здесь видеть. Я каждый вечер садился за стол и писал об очередной меховой выставке, о новой депиляции, о вечеринках в клубах, где я никогда не побываю, о модных играх в мафию. В двери квартиры снова звонили. Приходила африканка лет под тридцать, дитя московской Олимпиады, братья называли ее негритоска, на ходу рифмуя с другим, обидным словом. Она страшно пила водку.

– Ты хочешь со мной переспать? – говорила она мне. Всерьез ли, шутя, пытаясь поднять себе цену тем, что хотя бы кому-то может еще отказать?

Я докуривал и уходил в комнату. Думал о Юнне. Думал о том, как найти работу. В подмышках вскочили огромные гематомы. Парни предлагали вырезать и даже достали нож. Долго смеялись.

– Купи какую-то мазь, – сказал Андрюха, название я не запомнил. – Лечиться придется хреново и долго, но надо терпеть.

Парень, который поднимал на бунт колонию, теперь выдавливал мне отвратительные гнойники и заливал зелье в раны; он знал неведомый мне рецепт. Несколько дней я валялся с температурой, не мог пошевелить руками и просто ни хрена не понимал. Слышал, как выла их мать, как били головой о стену Васю, как гремели бутылки. Андрюха пил все меньше, но только потому, что заторчал. Он всякий раз отрицал, что «поставленный» и злился от того, что я все понимал. То, что мне удалость подняться с кровати, дойти до офиса гребаного «Большого льва» и обратно – заслуга этого парня. Спасибо тебе, если что. Я помню.

^

КОСМОС

Когда меня взяли в маленькую редакцию специализированного ведомственного журнала, я был счастлив. Мой редакторский дебют состоялся в просторном кабинете с видом на гостиницу «Космос». Говоря о достоинствах работы, главред с этого начинал:

– Из окна – гостиница «Космос».

Я сижу здесь допоздна, практически живу в редакции, потому что идти никуда не хочется. Когда за окном почти полночь, и вот-вот по кабинетам пойдут дежурные, проверяя, все ли ушли, я смотрю на сияющий «Космос» и думаю, что когда-нибудь взгляну на это окошко из высокого окна гостиницы. И сделаю это с совсем другим чувством: не пылающей в сердце надежды, а сбывшейся мечты. Словно звезды, приземлившейся мне на ладонь. Приладонившейся звезды.

Но это не все плюсы новой работы. Я не просто журналист, репортер, корреспондент или вонючий копирайтер. Я редактор, самый настоящий, с соответствующей записью в трудовой.

О таком я, в общем, даже не мечтал, по крайней мере, после неудачи с «Большим львом». Как видно, за каждым дождем приходит солнце, за каждым отчаянием следует маленькая победа. У меня журнал, за который я отвечаю. Бегаю по ведомственным корпусам, разговариваю с людьми, беру интервью, пишу заметки и репортажи, работаю с авторами. Все это веселит, бодрит, заводит, я представляю, что это все понарошку, все это маленькая модель будущей работы, на которой все станет настоящим: и интервью, и репортажи, и журналы. Я словно из точки, которой был прежде, растекся в прямую линию, и в процессе работы – ведь я же ни черта не смыслю в редактировании! – разрастаюсь в плоскость. Которая в свете звездного «Космоса» обретает объем и силу, и впереди только полная свобода, абсолютное творчество, рождение новых профессиональных вселенных. Но, возвращаясь в редакцию, вспоминаю: реальность – это там, где ты сейчас.

– Я просто учусь, – убеждаю себя. – В том возрасте, когда всем этим нужно было заниматься, я задыхался от дыма в ссаных подъездах, читая дрянные стихи. Теперь я в пиджачке и с часиками, вот я какой теперь.

Моя зарплата равна прожиточному минимуму. Лишь благодаря надежной ботоксной и пилинговой подработке, оплата за которую раз в восемь превышает ставку в журнале, я снял новую комнату недалеко от станции Яуза. Перед тем, как свалить с прежней квартиры, я все-таки выпил с парнями, и они даже не спросили, что с желудком. Развязался, ну и ладно. Я понимал, что дальнейшей судьбы их, скорее всего, не узнаю.

– Даст бог, свидимся, – сказал Андрюха, захлопывая дверь.

Пока бог не дал. Не свиделись.

^

ЗА СВЯТОГО ГЕОРГИЯ

У меня на стене – карта мира. Сфоткался на фоне Африки, поставил аватар. Первое в жизни селфи.

За окном сугробы. Заметенная детская площадка – на ней никто не гуляет, потому что и детей здесь нет. Две пятиэтажки, глядящие друг на друга, и двор, похожий на их скупое рукопожатие или холодный поцелуй. Вокруг лес, в нем бродят собачьи стаи. До железнодорожной станции или автобусной остановки идти минут пятнадцать. Путь неблизкий и неосвещенный: мимо туберкулезного диспансера, а после по сквозной дороге через лес. Я хожу этой дорогой каждый день, включив на плеере Камбурову. Так тихо, чтобы сквозь звуки леса лишь слегка проникало далекое пение, точно утреннее солнце проступало из-за тяжелых ветвей.

Снимаю комнату у интеллигентов. Жена редактор в отраслевом журнале, ей тридцать пять, но выглядит плохо: недосыпает и много работает, под глазами круги. Муж музыкант, пьет либо с утра до вечера, либо с вечера до утра, подворовывает деньги у жены. Стучит на барабанах в группах, о которых я в жизни не слышал. Перед сном он рвется в мою комнату, то предлагая, то умоляя послушать Slayer. Когда это становится невыносимо, иду на кухню. Прежде чем хлопнуть стопку, слушаю тост.

– За Святого Георгия, – шатаясь, произносит барабанщик и улыбается широко. Он похож на таракана. Когда я с ним пью, вспоминаю парней из Чертаново и думаю, что мне их не хватает.

– Святой Георгий – это самый лучший святой, – орет барабанщик, вколачивая в себя, как гвоздь, очередную порцию водки, и стучит жене в комнату: – Выходи! Вы-ходи, сссука!

На часах два ночи, и она огромной тенью скользит по коридору, успокаивает его, обнимает.

– Все друзья говорят мне: бросай его, спасай свою жизнь, – объясняет она однажды.

– Как мне просить прощения у жены? – в другой раз плачет пьяный барабанщик. – Так виноват перед ней. Дура! – он срывается на отчаянный крик. – Всю жизнь мне портишь, дура!