Дед Фишка
Шрифт:
Потом их избили на допросе и бросили в амбар ждать смерти.
Дед Фишка, выслушав это, вздохнул:
— Что ж, земляк, помирать будем. Когда-нибудь и помирать надо. Одна радость: не устоять этим подлецам долго. Я сам от партизан. Силища там, земляк, огромадная.
— Оно бы и неплохо посмотреть, как жизнь пойдёт новая. Ну, знать, не судьба. А помирать, дед, я не боюсь. Только вот скорей бы, болит всё… — Последние слова мужик проговорил со стоном, глаза его, горевшие предсмертным блеском, потухли под тяжёлыми, опухшими веками.
Перед
— Подымайся, живой и мертвый!
Дед Фишка встал, пошатываясь от боли в груди, и вышел из амбара первым.
Вокруг было много солдат с винтовками, и старик понял, что приближается конец.
Солдаты были хмуры, молчаливы, смотрели исподлобья, и вид у них был жалкий и совсем не победоносный. Дед Фишка оглядел их и, чувствуя, как нарастает в нём злоба, с издёвкой сказал:
— Ну, что приуныли, соколики? Не первый раз людей убивать будете!
Солдаты покосились на него, переглянулись и промолчали. Это ещё больше озлобило деда Фишку:
— Молчите? Тяте с мамкой прописать не забудьте, каким рукомеслом занимаетесь. Пусть, нычить, порадуются, каких деток выходили!
Старика охватило неудержимое желание выговориться, и всю дорогу, от амбара до места расстрела в берёзовом леске, он, не умолкая, громко разговаривал.
Высокий голенастый поручик молча, с безразличным видом шагал в стороне.
Унтер прикладом пытался утихомирить старика, но, в конце концов, плюнул и отступился. А дед Фишка кричал ещё громче, ругался, грозил своим палачам партизанской пулей и предсказывал, что народ проклянёт их навеки.
Только в березнике, когда мужиков вывели на полянку и поставили в ряд, дед Фишка умолк. Взглянув на затухающий закат, разбросавший по небу медные блики, на широкие поля, простирающиеся от горизонта до горизонта, на чернеющую вдали тайгу, дед Фишка закрыл глаза, и сердце его с болью сжалось.
«Матушку собирался лет на десяток пережить, — подумал он, — и вот… Эх, как ждут они теперь меня! Матюша — знать, чуяло его сердце — провожал сам, а смотрел-то как!.. По-христиански умереть думал: дома, на лавке, под божницей. Да где он, дом-то? Агашу с Нюрой выпороли, убивцы… Прощайте, родные! И ты, Максим, и ты, Артём, и ты, Маришка, прощайте!..»
Он открыл глаза, и с длинных ресниц его скатилась крупная, остывшая уже слезинка.
Раздалась команда. Двадцать винтовочных стволов вытянулось по направлению к нестройному ряду мужиков.
Поручик отошёл в сторону, вскинул руку вверх и коротко крикнул:
— Пли!
Дед Фишка почувствовал резкие удары в плечо и в ногу и падение рядом стоящих с ним. На миг он задержался, бессознательно улавливая ухом грохотавшее эхо выстрелов, потом чуть повернулся и, выкидывая руку вперёд, подгибая голову под неё, упал на бок.
В ту же минуту дед Фишка услышал голос поручика:
— Унтер, пристрели вон того, крайнего!
Где-то рядом щёлкнул одиночный выстрел. Больше дед Фишка ничего не слышал.
Когда
Он поднял голову, осмотрелся и на четвереньках пополз через похолодевшие трупы расстрелянных.
В березнике он поднялся и, придерживаясь за ветки, попробовал идти. Сознание, что он движется, наполнило его радостью, и всем своим существом, каждой частичкой своего истерзанного тела он ощутил, как хорошо быть живым. Сухие губы его раскрылись, и на лице появилась скупая улыбка.
Дед Фишка сделал несколько шагов ещё, но голова у него закружилась, ноги подкосились, и он упал на подмёрзшую, каменистую землю.
12
Партизаны ждали деда Фишку с часу на час, но он не вернулся ни ночью, ни утром. Тогда стали гадать, что могло с ним случиться.
«Ночью ничего не узнал, а показаться на селе днём опасно — вот и сидит, вечера ждёт», — говорили партизаны.
Матвей молчал. Нехорошие предчувствия теснились в его душе. Не походило всё это на старика. Был он на слово строг и обещаниями никогда не бросался.
Так в ожидании прошёл весь день.
Вечером Матвей приказал Архипу Хромкову послать двух конных разведчиков полазить по тропам, по дорогам вокруг Сергева, понаблюдать за селом.
На рассвете разведчики возвратились. Наблюдения их были скудными, ребята оказались робкими, и Матвей как следует, отчитал их. Ночью в разведку отправился сам Архип Хромков.
Но всё прояснилось неожиданно, ещё до возвращения начальника разведки.
Для завершения кое-каких хозяйственных дел на стоянке армии, у Светлого озера, Матвеем была оставлена небольшая команда под началом старика Петра Минакова.
В полдень старик явился к штабу самолично. Заслышав крик Петра Минакова, вступившего в пререкания с ординарцами, не допускавшими старика к командующему, Матвей вышел из шалаша.
Минаков спорил с ординарцами, а позади него стояла Маняшка Дубровина.
— С недоброй я вестью, — дрогнувшим голосом сказал старик, подходя к командующему, и снял шапку. — Вчера в Сергеве расстреляли деда Фишку. Спроси-ка вон дочку Степана Дубровина.
У Матвея от этих слов потемнело в глазах. Будто сквозь сетку измороси или сумрака, поплывших перед его взором, он увидел Маняшку, нерешительно приближавшуюся к нему.
Круглое лицо девушки было пунцовым от смущения, а в карих с блеском глазах её стояла мука. Никогда в жизни Маняшка не говорила с Матвеем, но уж кого про себя она почитала — так это его.
— Здравствуй, Маня, — просто, стараясь не смотреть на девушку, сказал Матвей.
И сразу отлегло от сердца у Маняшки.
— Здравствуйте, Матвей Захарыч, — ответила она тихо.
Из шалаша вышли Антон, Старостенко, Тимофей Залётный, подошёл кое-кто из партизан. Маняшку окружили, но теперь она, уже вполне овладев собой, бойко рассказывала обо всём, что видела.