Дедушка, Grand-pere, Grandfather… Воспоминания внуков и внучек о дедушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков
Шрифт:
— А то раз он вдруг привязался, — опять вспоминала бабушка, — что, мол, у деда твоего усы якобы на манер… Гитлера. Прямо так и попер. Как ответишь? Тогда вообще такая мода была, и у наших, кто в правительстве, тоже точь-в-точь такие усы были. А попробуй, скажи про это… Дед с бабкой поженились в 1918 году, вспоминала моя тетка, как только он пришел из армии. Служил он под конец где-то в Псковской губернии, был, видимо, писарем, но выглядел «серой скотинкой». Во всяком случае, на фотографии, чудом уцелевшей, он в обычной солдатской форме. Через два года после свадьбы у них родилась дочь Татьяна, в 1922 году — Галина (моя мать), спустя еще два года — Александра (ее назвали в честь свекрови) и, наконец, в 1927 году — Наталья. Жили скудно, как вспоминала мама, мясо они видели дай бог раз в две недели. Когда хозяйка, моя бабушка, в обед ставила посреди стола глубокую миску со щами или кашей, все начинали есть прямо из этой миски, деревянными ложками — тарелок у них не было. Предполагалось, что все будут строго соблюдать очередность, но, разумеется, вечно голодные сестры все норовили «пошустрить». Не тут-то было: дед
Варвара Семеновна Иванова и Николай Федорович Белугин в день свадьбы
Скажу еще, что дед всю жизнь не курил. Только в старости, когда его замучил астматический кашель (у него была сердечная астма), ему лучше всего, пожалуй, помогало лекарство под названием «астматол»: этот порошок дед и курил в смеси с табаком. После переезда в Москву в 1956 году он в нашей сырой и перенаселенной коммунальной квартире начал особенно напряжно, жутко кашлять, притом мучился невероятно, хотя все же ухитрялся сохранять удивительное спокойствие и достоинство. Я был свидетелем его мучений, поскольку жил в одной комнате с ним и бабушкой. У моих родителей была своя, отдельная комната, и такому роскошеству бешено завидовали остальные обитатели нашей коммуналки: ведь обычно все три поколения семьи жили в одной и той же комнате… Мои родители и их друзья довольно долго называли меня кличкой «застройщик»: дело в том, что в 1948 году у родителей как раз должны были отнять излишки площади, в очередной раз «уплотнив» коммуналку, однако этого не случилось, поскольку моя мама забеременела. Дедушка принимал от своих хворей какие-то отхаркивающие микстуры, пил таблетки теофедрина, из пипетки капал в мензурку зеленоватого стекла красиво расходившиеся в налитой туда воде всякие снадобья под странными названиями — капли Зеленина, капли Вотчала. Но больше всего меня завораживала процедура набивания папирос специальной табачной смесью из продолговатой картонной упаковки астматола: у деда было несколько хитроумных приспособлений для этого, в том числе особая набивалка для уплотнения табака внутри папиросных гильз, которые покупались отдельно, тоже в аптеке. Дед загодя заготавливал «лекарственные папиросы», на неделю вперед, — он вообще все делал обстоятельно и аккуратно. Насколько ему на самом деле помогал астматол, можно лишь догадываться, но это средство ему прописал врач, а тут дед был всегда исполнителен.
— Как же я могу не принять лекарство? Мне же его доктор прописал! — сердился он, например, на мою маму, которая врачам не слишком доверяла (она и сама настрадалась от лечения — у нее была сильнейшая бронхиальная астма, да и обстановка в обществе в начале пятидесятых не способствовала особому доверию к медикам после сталинского «дела врачей», когда простые люди вдруг ощутили себя беззащитными перед «врачами-убийцами»…).
— Если я обману врача, — говорил дед, — то как он сможет сделать правильный вывод о том, что происходит в организме?
Покурив в предощущении приступа, чтобы купировать его, дед сидел потом на кровати в углу нашей мрачной комнаты с окном на север, с видом на высокий, серый соседский забор, и раскачивался туда-сюда, будто глядя в некую даль, хотя на самом деле упираясь взглядом в стенку. Мне даже тогда казалось, что он в это время был где-то «не здесь», пребывая как бы вне времени и пространства. Лишь недавно узнал: в состав астматола входят белена, красавка (белладонна), дурман — все они дают известное состояние «измененного сознания». Сегодня астматол вообще ставят в один ряд с такими галлюциногенами, как циклодол и димедрол, а ведь их тогда продавали в аптеках без рецепта, ими «закидывались» в 1960-е годы различные тусовщики, желавшие испытать «психоделический трип».
Любили ли дедушка и бабушка друг друга? Конечно! Только никогда не выражали свою любовь какими-то словами или жестами. Я не помню, чтобы дед что-либо дарил ей. О цветах не было и речи — цветы просто были в доме, весной и летом… Может, я был просто слишком мал, чтобы замечать детали такого сорта. Это же не первый подаренный мне матерчатый заяц, которому я вскоре обсосал уши до того, что ткань полиняла и разлезлась… Зайца — помню. Как и любимого болгарского мишку,
Три сестры. Слева направо — Александра, Галина, Татьяна, 1926
Но думаю, что о любви они все же говорили и ее не выражали словами именно потому, что она — была. Любовь была в атмосфере семьи, в духе дома, она сказывалась во всем. Обращались они друг к другу всегда ласково («Коленька», «Варенька»), негромким голосом, уважительно. Работали оба на износ, заботясь о большом семействе, однако у каждого была своя роль. Бабушку я практически не видел праздной. Деда — тоже. Ну, разве что послушает радио, приложив знакомым жестом руку к уху… или изредка почитает газету, надев смешные, круглые очки, у которых вместо одной из дужек, помню, была… черная аптечная резинка. Помимо часов, проводимых на службе, в бухгалтерии, куда он отправлялся поутру, надев свои обязательные, бухгалтерские, синие нарукавники, дед все остальное время занимался хозяйством. На нем были сад и огород, от него зависело, что будет на столе у семьи. Конечно, ходили на базар — мне отчего-то помнится, что он был только по субботам, — там покупали, что могли и чего не получали со своих грядок. Однако денег всегда не хватало (денежные переводы от двух дочерей были хоть регулярными, но небольшими). Сад же, если год был удачный, давал неплохой урожай. Помню, с каким упорством, терпением и даже азартом мой немолодой уже дед таскал воду из колодца в большую бочку, в деревянную колоду; ведь чтобы нежинские огурчики не простудить, нужно было натаскать воды за несколько часов до полива. Прополка большого числа грядок, где росли все нужные овощи, отнимала тьму времени, и на это бросались все людские ресурсы. При этом заходившие в гости родственники или соседи всегда получали что-нибудь в подарок с огорода.
В палисаднике у деда. Мне чуть больше двух с половиной лет, 13 июля 1951 года
Дед строго следил, однако, чтобы «по ходу пьесы» дети не подъедали овощи с грядки. Однажды случилась драма: дед недосчитался одного огурца и, решив, что кто-то из дочек нарушил его запрет (тем более что овощи не мешает мыть), устроил по этому поводу серьезное разбирательство. Но никто не признался в содеянном, все были в большом расстройстве, дед тоже горевал — он терпеть не мог лжи. Слава богу, все вскоре разъяснилось. Виновна в потраве была… их кошка по имени Муляша: ее на другой день застали за тем, как она лакомилась очередным сладким огурчиком.
А еще деду причиняли немалые хлопоты порхавшие по саду бабочки-капустницы, за которыми я восторженно гонялся с сачком. Их бесчисленное потомство лихо набрасывалось на капусту, хотя все мы часто обирали гусениц с огромных листьев. Дед ничего не делал просто так или абы как. Для сада и огорода он выписывал какие-то особые сорта растений, состоял, как рассказывала мама, в переписке с Мичуриным, получал от него какие-то саженцы, семена. Большой гордостью деда были помидоры. Ни у кого не было такого разнообразия сортов, ни у кого не плодоносили они с такой «охотой» — как говорила бабушка. Помню и обычные помидоры, и огромные, с мужской кулак и даже куда крупнее (кажется, этот сорт назывался «бычье сердце»). Каждый год дед высаживал рассаду около десяти сортов помидоров, но один из них я потом вообще нигде больше не встречал: «дамские пальчики». Эти плоды были некрупные, но удлиненные, формой действительно напоминали тонкий, пусть и короткий палец. А аромат какой! Чудился даже виноградный привкус.
Разумеется, росла на грядках всякая зелень для борщей, для салатов. Ну, всю эту редьку-репку я не помню, а вот малину… За сараем были густые заросли малины, просто джунгли, колючие, манящие. Туда вечно убегала Муляша, поймав очередную мышку. Туда же, как только начинали созревать ягоды, гордо направлялся и я, едва научившись ходить.
Однажды, с разрешения бабушки, я убежал за сарай и погрузился там в мечтательную нирвану, созерцая малиновые кусты, желая поскорей найти вкуснейшие, удивительные ягоды. Несмотря на жару, они, прятавшиеся под мягкими листьями с серебряным оборотом, были чуть прохладными. Конечно, иногда я царапался о колючки, но куда сильнее было желание вновь ощутить во рту медленное растворение очередной ягоды, ее пряную, дикую сладость, упругость меленьких косточек. Я машинально сунул в рот только что сорванную, особо сочную, исполненную зрелости малинную плоть, уже предощущая новую волну наслаждения — но тут же закричал, замахал руками, даже заплакал от обиды. Выплюнув ягоду, увидел, как от нее неторопливо, как-то боком, отползает потревоженный мною… малиновый клоп: удивительно неуклюжее, медлительное, плоское, многоугольное существо зеленовато-пыльного цвета, размером, наверное, с копеечную монету. Долго я не мог прийти в себя от обиды и омерзения от препротивного вкуса во рту.
Дедов сад с огородом стали моей маленькой вселенной, местом познания окружающего мира… и очень родным местом, может, подсознательно еще и потому, что родители довольно долго «пудрили мозги» мне, уверяя, будто… нашли меня у деда на огороде, в капусте… В доказательство этому они показывали мне вот эту фотографию:
Вышли, мол, утром в сад, глянули, а я как раз и лежу. У дедушки. В капусте.
Как утверждалось, я был найден в капусте на огороде у деда
<