Дедушка

Набоков Владимир Владимирович

ЖЕНА:

Как погляжу на вас — мне ваших лет не высчитать. Как будто не молоды, а вместе с тем… не знаю…

ПРОХОЖИЙ:

А ну прикиньте, угадайте.

МУЖ:

Мирно вы прожили, должно быть. Ни морщинки на вашем лбу…

ПРОХОЖИЙ:

Какое — мирно!

(Смеется.)

Если б все записать… Подчас я сам не верю в свое былое! От него пьянею, как вот — от вашего вина. Я пил из чаши жизни залпами такими, такими… Ну и смерть порой толкала под локоть… Вот, — хотите вы послушать рассказ о том, как летом, в девяносто втором году,

в Лионе, господин де Мэриваль, — аристократ, изменник, и прочее, и прочее — спасен был у самой гильотины?

ЖЕНА:

Расскажите, мы слушаем…

ПРОХОЖИЙ:

Мне было двадцать лет в тот буйный год. Громами Трибунала я к смерти был приговорен, — за то ли, что пудрил волосы {2} , иль за приставку пред именем моим, — не знаю: мало ль, за что тогда казнили… В тот же вечер на эшафот я должен был явиться, — при факелах… Палач был, кстати, ловкий, старательный: художник, — не палач. Он своему парижскому кузену все подражал, — великому Самсону {3} : такую же тележку он завел и головы отхваченные — так же раскачивал, за волосы подняв… Вот он меня повез. Уже стемнело, вдоль черных улиц зажигались окна и фонари. Спиною к ветру сидя в тележке тряской и держась за грядки застывшими руками — думал я, — о чем? — да все о пустяках каких-то, — о том, что вот — платка не взял с собою, о том, что спутник мой — палач — похож на лекаря почтенного… Недолго мы ехали. Последний поворот — и распахнулась площадь, посредине зловеще озаренная… И вот, когда палач, с какой-то виноватой учтивостью, помог мне слезть с тележки — и понял я, что кончен, кончен путь, тогда-то страх схватил меня под горло… И сумрачное уханье толпы, — глумящейся, быть может, (я не слышал), — движенье конских крупов, копья, ветер, чад факелов пылающих — все это как сон пошло, и я одно лишь видел, одно: там, там, высоко в черном небе, стальным крылом косой тяжелый нож меж двух столбов висел, упасть готовый, и лезвие, летучий блеск ловя, уже как будто вспыхивало кровью! И на помост, под гул толпы далекой, я стал всходить — и каждая ступень по-разному скрипела. Молча сняли с меня камзол и ворот до лопаток разрезали… Доска была, — что мост взведенный: к ней — я знал — меня привяжут, опустят мост, со стуком вниз качнусь, между столбов ошейник деревянный меня захлопнет, — и тогда, тогда-то смерть, с грохотом мгновенным, ухнет сверху! И вот не мог я проглотить слюну, предчувствием ломило мне затылок, в висках гремело, разрывалась грудь от трепета и топота тугого, — но, кажется, я с виду был спокоен…

2

Громами Трибунала /я к смерти был приговорен — за то ли, / что пудрил волосы… — Имеется в виду революционный трибунал, орган Якобинской диктатуры, каравший не только тех, кто надеялся воскресить старый порядок, но и тех, кто своим поведением или видом всего лишь напоминал о нем.

3

Самсон — точнее, Сансон Шарль-Анри (1740–1793) — потомственный парижский палач, казнивший Людовика XVI и умерший в том же году.

ЖЕНА:

О, я кричала бы, рвалась бы, — криком пощады я добилась бы… Но как же, но как же вы спаслись?

ПРОХОЖИЙ:

Случилось чудо… Стоял я, значит, на помосте, рук еще мне не закручивали. Ветер мне плечи леденил. Палач веревку какую-то распутывал. Вдруг — крик: "пожар!" — и в тот же миг всплеснуло пламя из-за перил, и в тот же миг шатались мы с палачом, боролись на краю площадки… Треск, — в лицо пахнуло жаром, рука, меня хватавшая, разжалась, — куда-то падал я, кого-то сшиб, нырнул, скользнул в потоки дыма, в бурю дыбящихся коней, людей бегущих, — "Пожар! пожар!" — все тот же бился крик, захлебывающийся и блаженный! А я уже был далеко! Лишь раз я оглянулся на бегу и видел — как в черный свод клубился дым багровый, как запылали самые столбы и рухнул нож, огнем освобожденный!

ЖЕНА:

Вот ужасы!..

МУЖ:

Да! Тот, кто смерть увидел, уж не забудет… Помню, как-то воры в сад забрались. Ночь, темень, жутко… Снял я ружье с крюка…

ПРОХОЖИЙ:

(задумчиво

перебивает)

Так спасся, — и сразу как бы прозрел: я прежде был рассеян, и угловат, и равнодушен… Жизни, цветных пылинок жизни нашей милой я не ценил — но увидав так близко те два столба, те узкие ворота в небытие, те отблески, тот сумрак… И Францию под свист морского ветра покинул я, и Франции чуждался, пока над ней холодный Робеспьер зеленоватым призраком маячил, — пока в огонь шли пыльные полки за серый взгляд и челку корсиканца {4} … Но нелегко жилось мне на чужбине: я в Лондоне угрюмом и сыром преподавал науку поединка. В России жил, играл на скрипке в доме у варвара роскошного… Затем по Турции, по Греции скитался. В Италии прекрасной голодал. Видов видал немало. Был матросом, был поваром, цирюльником, портным — и попросту — бродягой. Все же, ныне, благодарю я Бога ежечасно за трудности, изведанные мной, — за шорохи колосьев придорожных, за шорохи и теплое дыханье всех душ людских, прошедших близ меня.

4

Корсиканец — прозвище Наполеона Бонапарта, уроженца Корсики.

МУЖ:

Всех, сударь, всех? Но вы забыли душу того лихого мастера, с которым вы встретились, тогда — на эшафоте.

ПРОХОЖИЙ:

Нет, не забыл. Через него-то мир открылся мне. Он был ключом, — невольно…

МУЖ:

Нет, — не пойму…

(Встает.)

До ужина работу мне кончить надо… Ужин наш — нехитрый… Но может быть…

ПРОХОЖИЙ:

Что ж — я не прочь…

МУЖ:

Вот ладно!

Уходит.

ПРОХОЖИЙ:

Простите болтуна… Боюсь — докучен был мой рассказ…

ЖЕНА:

Да что вы, сударь, что вы…

ПРОХОЖИЙ:

Никак, вы детский чепчик шьете?..

ЖЕНА:

(смеется)

Да. Он к рождеству, пожалуй, пригодится…

ПРОХОЖИЙ:

Как хорошо…

ЖЕНА:

А вот другой младенец… вон там, в саду…

ПРОХОЖИЙ:

(смотрит в окно)

А, — дедушка… Прекрасный старик… Весь серебрится он на солнце. Прекрасный… И мечтательное что-то в его движеньях есть. Он пропускает сквозь пальцы стебель лилии — нагнувшись над цветником, — лишь гладит, не срывает, и нежною застенчивой улыбкой весь озарен…

ЖЕНА:

Да, лилии он любит, — ласкает их и с ними говорит. Для них он даже имена придумал, — каких-то все маркизов, герцогинь…

ПРОХОЖИЙ:

Как хорошо… Вот он, верно, мирно свой прожил век, — да, где-нибудь в деревне, вдали от бурь гражданских и иных…

ЖЕНА:

Он врачевать умеет… Знает травы целебные. Однажды дочку нашу… Врывается Джульетта с громким хохотом.

ДЖУЛЬЕТТА:

Ах, мама, вот умора!..

ЖЕНА:

Что такое?

ДЖУЛЬЕТТА:

Там… дедушка… корзинка… Ах!..

(Смеется.)

ЖЕНА:

Да толком ты расскажи…

ДЖУЛЬЕТТА:

Умора!.. Понимаешь, я, мама, шла, — вот только что — шла садом за вишнями, — а дедушка увидел, весь съежился — и хвать мою корзинку — ту, новую, обитую клеенкой и уж запачканную соком — хвать! — и как швырнет ее — да прямо в речку — Ее теперь теченьем унесло.