Декабрь без Рождества
Шрифт:
— Но я приехал не просто с визитом по-соседски, — продолжил Арсений, и сердце Панны, против ее воли, спряталось, страшась выдать себя биением. — У меня просьба, большая просьба, Прасковья… Прасковья Филипповна. Бывает ли Роскоф в Кленовом Злате?
— Хоть раз в сезон непременно, — спокойно ответила Прасковья, отказываясь всей душой понимать, при чем тут Платон. — Семья ведь тут, не в столице. К тому ж имение стоит без хозяйского глаза, нельзя. Осенью еще не был, так что ждем.
— Может статься, это глупо, я мог бы разобраться с этим и без вас. Даже наверное мог бы. Но все-таки я хочу просить
Сердце забилось снова, никому не нужное.
О ссоре, происшедшей лет девять тому, она знала даже больше, нежели мог подумать Медынцев. Платон, наделенный природным чувством такта, всячески избегал каких-либо упоминаний об Арсении в присутствии сестры. Однако единожды она невольно услышала разговор между братом и Романом. Было сие в Сабурове, в феврале, когда семья собралась на двойные именины. Оба именинника, и племянник, и дядя, курили в дедовом кабинете, меж тем как она разбиралась с маменькиными книгами в небольшой смежной горнице. Часть из них ей поручено было отправить в обитель.
«Я знал, что все отвернуться от меня, все друзья, я готов был на это идти, — голос брата доносился до нее вместе со зловонными струйками дыма. Вот уж гадкая мода! Коли совсем не можешь обойтись без противного табака, так уж лучше нюхай его. — Но Медынцев! Мы дружны были, сколько себя помним!»
«Друзья — роскошь ненадежная и ненужная, — хмыкнул Роман Кириллович. — У меня их вовсе нет, и ничего, жив-здоров, как видишь».
«У тебя и сердца-то нету, онкль, что опять же не мешает тебе быть живу и здорову».
«А, брось, — Роман Кириллович сделал паузу, и новое отвратительное облачко растаяло по горницам. — Лучше расскажи, чем ты его так взбеленил».
«Правдой, всего лишь правдой. Мы победили Бонапарта на войне, а он теперь побеждает нас изнутри, сказал я. Мы — ровесники французских ужасов, нам ли было нести на родину налипшую к сапогам грязь либертинства!»
«И Арсюшка назвал, поди, в ответ Бонапарта На-по-ле-о-ном? — с усмешкой процедил сквозь зубы Роман Кириллович».
«Назвал, — нехотя ответил Платон. — Я не могу этого понять, Роман, сколько русской крови ушло в русскую землю! Помнишь, о чем писал мой дед, еще сам не зная, до какой степени прав? Революция не могла не породить тирана, и тиран был ею рожден. Мы спасли другие страны от участи, что страшнее смерти, нам ли брать их сегодня в учители?»
«Ну, и чего ты от него ждал, племянничек? Мы-то с тобой не больны на голову по одной причине: у нас есть… Э, погоди! Панька, не ты ль там шелестишь ровно мышка-норушка?»
«Ничуть не бывало! Меня тут нету, можете покойно обсуждать свои секреты, — откликнулась Прасковья из укрытия».
Ей давно уж сделалось понятным, что никакой «сибирской родни» скорей всего нету а есть нечто совсем иное, от нее укрытое. Коротая с матерью военные дни вдвоем, больше вдвоем, нежели когда-либо прежде, она решилась о том спросить. «Я не хотела бы впускать тебя в эту жизнь, — ответила Елена Кирилловна. — Ты не воительница, ты созидательница. Дело вовсе не в том, что брат твой — мужчина. Я знаю обоих вас лучше, чем вы можете вообразить. Одного из детей наших бы обязаны были посвятить в сии тайны, и выбор наш пал на Платона. Прасковья, моли Бога, чтоб тебе не пришлось
Панна поняла мать сразу: ежели Платона убьют, у матери не будет больше выбора. Нет, о нет! Господи, если брат воротится цел невредим, я даже тени любопытства не явлю больше ко всем этим секретам, к странным гостям, что бывают в дому, ничего этого мне не надо!
Молитвы ее были услышаны. Платон воротился домой, полутора годами позже Сергея. О ранах его, все же, понятное дело, полученных, в те годы неловко было даже поминать вслух. Два сабельных рубца — ниже локтя и на плече, скрытый волосами пулевой шрам от счастливо недобравшей пули — везучий Роскоф, говорили многие, в особенности те, кто не был хорош с Романом Кирилловичем, проделавшим самые лихие кампании без единой царапины. Но дядюшка Роман — один таков в природе, это Прасковья давно уже поняла.
— Я попытаюсь быть полезна, — слабо улыбнулась она, возвращаясь из области воспоминаний. Чего ты ждала, Панна Роскофа, Прасковья Тугарина? Сейчас ты услышишь, что в отставку он вышел в связи с предполагаемой женитьбою — несомненно, даже более блистательной, нежели его дипломатическая карьера. Ну да, разумеется, какова ж еще может быть причина хоронить себя в глуши? — Но, для успеха моего посредства, на чем вы все же так разошлись? Неужто только на Бонапарте?
— Не только, — Медынцев нимало не удивился осведомленности давней своей подруги. Какая-то мысль, четкая и холодная, как льдинка, светилась в его взгляде. — Мы поссорились на том, что Платон был прав во всем, между тем как я оказался во всем виноват. Быть может, я понял бы сие раньше, да только самолюбие и упрямство мне долго препятствовали. Вам не понять, Прасковья Филипповна, что суть самолюбие и упрямство! Побоюсь зарекаться, но сдается, я ни разу еще не встречал женщины, которой трудно бы дались простые слова: я ошиблась! А наш брат хочет быть самым умным, как же можно сознаться, что ты вышел дураком! Ох, этот яд мужского самомнения, сколько бед он несет в мир! Я несколько лет лгал сам себе, только потому, что не хотел быть неправым в давнем споре.
— А я до сих пор не могу понять, как могли столь добрые друзья, как вы с Платошей, рассориться, даже полностью разойдясь во взглядах? — спросила Прасковья, сама не ведая того, что в лице ее проступила в этот миг серьезная рассудительная девочка, какой была она когда-то. Та девочка никогда не сомневалась, что суждения ее разумны и окончательны, и по этой причине говорила строго, словно собеседник не выучил урока. — Вы ведь не сомневались в порядочности и чести друг друга. Единственно это и важно.
— О, не скажите, — Арсений усмехнулся. — Некоторые вещи… О, простите мне безобразный англицизм, я вовсе одичал вне отечества!
— Какой англицизм? — удивилась Прасковья.
— Вещи, — мальчишеская улыбка Арсения больно уколола Прасковью. Разве это честно, чтобы он оставался так молод? Жениться, поди, собрался на восемнадцатилетней. — Вещь — это перчатка либо бювар, к абстрактным понятиям сие слово не приложимо.
— Маловато же вы молились в походах, — в свой черед улыбнулась Прасковья. — В утреннем правиле как раз употребляется вполне абстрактные вещи. Злые вещи, от коих мы просим нас избавить. Сие не англицизм, а славенизм.