Декабрь без Рождества
Шрифт:
Но имя Петра отвлекло Павла Ивановича от приятных грез. Какая-то мысль вертелась в голове. Ах, да! Петр во времена оны бежал из Москвы, дабы воротиться в нее невредимым и разобравшимся во врагах своих. То ж делал и Иоанн IV, удалившийся в Александрову слободу. Оба преуспели. Похоже, Александр пытается взять предшественников за образец. Неглупо, само по себе неглупо.
— Вот, что меня тревожит иной раз, — прервал молчание Поджио, также, видимо, куда-то улетевший своими мыслями. — Ну, как тиран сумеет нанести нам опережающий удар? Четыре года тому он немного не добился запрета на продажу крестьян без земли! От сего один шаг до отмены крепостной зависимости. А ведь рабство — главный наш рычаг, отмени его власть, нам беда. Рабство — козырной
— И, бросьте, — Пестель пренебрежительно махнул рукою. — Чуть не добился, вы сказали? А каково тирана прокатил на сем вопросе Государственный Совет? Это всего лишь запрет на продажу крестьян без земли. А о полной воле и бабка его не могла договориться с дворянами, ни сам он не может. Да для того, чтоб уездная барынька перестала считать приданое своей дочки в человеческих душах, в России еще лет сорок надобно работать и работать! А мы все решим разом. Всего-то дела — отправить в каторгу всех дворян, кои не проникнутся высоким человеколюбивым значением сего деланья. Самодержавие воистину мягкотело, оно страшится проливать кровь. Нет, тиран нам не помеха. Даже и в Таганроге — козыря из наших рук он не вырвет. Прежде всего потому, что, коли Кондратий не пустой болтун, тиран в своем Таганроге ничего сделать не успеет.
— Да, не успеет, — не сумел не согласиться Поджио. — Дни его сочтены.
Глава XIV
Счастье, свалившееся нежданно на головы одиннадцатилетнего Егора и девятилетней Соломинки, носило внушительное и непонятное название: корь. Накатывал октябрь, а Ольга Евгеньевна, от которой в обычные времена не дождешься ни малейшей потачки, даже не заговаривала ни об отправлении сына в лицей, ни о возобновлении занятий дочери с гувернанткой. Дети уже ощущали себя здоровее, чем когда б то ни было, а им все равно разрешалось лежать днем в постели, просить в любое время марципанов и взбитых сливок, листать какие угодно книги, словом — ходить на головах.
Отчасти сие проистекало потому, что, когда тревога за старших детей и старанье не заразить младшего, наконец умалились, госпожа Роскофа слегла самое. Вернее сказать, не совсем слегла («Я, сдается, спокойно лягу только в могилу!»), но осунулась, побледнела и чаще обыкновенного отдыхала. В Кленовом Злате ощущалось некоторое безвластье.
«Пусть просят хоть жареной луны, оставьте меня в покое!» — от эдакого указанья нянька Аграфена и мадемуазель Вернь вконец потерялись, и в результате немецкая коллекция сахарных статуэток попала к Соломинке в полное распоряжение. Брата и сестру давно уже возмущала сия глупость: для чего надобно делать съедобные игрушки, прилагая столько стараний к тому, чтоб их жалко было съесть? Однако каждое Рождество сахарная компания неуклонно пополнялась. Попробовали приспособить их под шахматы, но фигурок не достало. Стали сочинять новую игру, но тут как раз отломились скрипка у пейзанина и рука с половинкой ружья у охотника. Хочешь, не хочешь, а пришлось грызть. За неделю от сладких человечков осталось единственно воспоминание.
Одно было, конечно, жаль — выбегать из дому было заказано строго-настрого. Но и это небольшая плата за то, чтоб не учиться, особенно, когда на дворе осенний унылый дождик.
— А Сережка сейчас толмит какое-нибудь склоненье на альфу-импурум, — с удовольствием заметил Егор, разглядывая цветные литографии из жизни диких африканцев. С папкою этих картинок он валялся на китайском ковре посередь гостиной.
— Он, может, заболел уже в Петербурге, — сердобольно вступилась за кузена Соломония.
— Тоже удовольствие болеть в школе, — фыркнул Георгий. — В лазарете еще скучней, чем в классах.
Соломинка мало знала о суровой мужской жизни как в классах, так и в лазаретах, но сейчас, старательно размалевывая цветными карандашами старинный черно-белый эстамп, она втайне радовалась тому, что брат дома. Присутствие Егора было ей милее, нежели даже отсутствие
Брат и сестра походили друг на дружку необычайно. Особенно выявляло сходство то обстоятельство, что светло-золотые их шевелюры были теперь одинаковой длины: роскошные, хоть и прямые, долгие волоса Соломонии из-за кори остригли. Лбы у того и у другой были слишком высоки и упрямы, далекие от классического канона, но зато точь-в-точь такие же, как у взиравшей на них с портрета дамы в бледно-бирюзовой амазонке. Рядом с дамою висел такой же поясной портрет кавалера и, хоть изображенья и разделяли, помимо толстых дубовых рам, вершков семь стены, казалось, что они вот-вот возьмутся за руки. Это были бабушка и дедушка де Роскоф. Филипп Антонович умер еще до рождения Георгия, а Елену Кирилловну звали теперь матерью Евдоксией. Как раз ее списками, по всеобщему мнению, были старшие дети Платона Филипповича.
«На меня не похожи ни лицом, ни хоть бы задницей, — говаривала Ольга Евгеньевна. — Все бабушка да бабушка, я тут вовсе ни при чем».
Резон ее досад можно было признать, особенно если учесть, что маленький Антоша был как три капли воды дед и отец.
Между тем точеное личико полуполячки, тонкий носик и гордый маленький подбородок Ольги Евгеньевны куда как заслуживали подражания в отпрысках. Сейчас, когда она, едва оправившаяся от мигрени и более обычного бледная, явилась в дверях, сии отменно красивые черты выражали живейшее негодование.
— Я что, разбираться стану, кто из вас листы изуродовал?! — Ольга Евгеньевна превосходно видела, что эстампы с лисьей охотою и корридою разрисовала дочь, но ее домашним установлением была общность ответа за провинность. — Сейчас как возьмусь за манежный-то хлыстик!
— Воля ваша, маменька, — Егор почитал себя слишком большим, чтобы бояться трепки. К тому же, сказать по чести, в сравненьи с лицейскими наставниками Ольга Евгеньевна не секла, а гладила. — Только объясните для начала, в чем различье, когда папенька пишет на полях книг десятки строк, и когда мы раскрашиваем картинки?
Платон Филиппович вправду имел привычку писать на полях, от коей его так и не отучили в юности даже иезуиты. Он писал карандашом, пером, чем попадется под руку. Он выражал согласье с автором и возмущенье им, он добавлял пример, не пришедший сочинителю на ум, он уличал подтасовку и уточнял даты. Чужие книги он трогал, понятное дело, только сильно забывшись, зато домашняя библиотека страдала чрезвычайно. «А для чего, в таком случае, в книге сделаны поля? — возражал на упреки жены Платон Филиппович. — Быть может, через сто лет далекий потомок будет душевно рад узнать, какой отклик вызывали сии страницы у его пращура? Томик сей обретет для него двойной смысл».
— Ну, сдается мне, вы уже здоровы, — умозаключила Ольга Евгеньевна. — Вот что, мой друг, разбери-ка немедля, которые учебники тебе в этом году надобны! Ты вполне успеешь с этим справиться до обеда.
— Маменька, я лучше после обеда разберу книги, — недовольно заспорил Егор, уже подхваченный за руку и увлекаемый по лестнице. — Мне сейчас не хочется!
— А ты б хотел делать только то, чего тебе хочется? — Сопротивление сына было несерьезным, и при том, что мать полагала, будто преодолевает его, мальчик на самом деле ей поддавался. Так или иначе, а башмаки его еле успевали стучать по ступеням вслед за материнскими каблучками. — Кто ж нас спросит, чего мы хотим в этой жизни, а чего нет? Думаешь, отцу твоему хотелось на мне жениться? Как бы ни так! Ему такие хныксы нравились, прости Господи, а нельзя не сказать «тьфу»! Ах, руину ей в альбомчик нарисуй, ах, стансы ей сочини! Только я так и сказала ему, а куда ты, Роскоф, денешься? Хочешь-не хочешь, а придется тебе не на плаксах готических жениться, а на мне, потому что так непременно надобно! Ну, коли не сказала, во всяком случае, про себя так подумала. И то правда, что с вашим братом лишнее обсуждать, только себя слышите! Ну, и что ты уши развесил? Тебе вообще про такое рано слушать! Вот твои книги и чтоб успел!