Декамерон в стиле спа
Шрифт:
Она посмотрела на свой абсурдный «Ролекс», сверкавший почти так же ярко, как Маникюршины сережки.
— В два я записана на коррекцию бровей, и опаздывать не люблю. Пунктуальность — один из ключей к успеху, особенно на телевидении. Если я решила рассказать историю своей жизни, значит, расскажу, и перебивать меня не нужно. Это же не простая беседа, которую можно отложить.
— Мы жалеем, что открыли рот, — повинилась Журналистка с неприкрытой иронией.
— Ну вот и замечательно, — милостиво проговорила Дикторша. — Я и на работе не люблю, когда меня перебивают, особенно перед прямым эфиром. Да, сейчас это так, только не думайте, что мне все легко далось. Пришлось много побороться, чтобы оказаться там, где я нахожусь. Уверена, что при рождении попала в другую семью. Сколько я просила родителей сдать тесты на ДНК, но они же такие упертые! Сотни раз объясняла им, что мазочек изо рта абсолютно безопасен, но они не понимают. Твердят мне всю жизнь, что я не ребенок, а припрешь к стенке вопросами, так и ответить
Вера в Бога и эта дурацкая добродетельность не принесли им ничего хорошего. Они дожили до нищенской старости, и я не собираюсь помогать им. Они загубили мои детство и юность, так с какой стати я должна теперь о них заботиться?
Она обвела нас вопросительным взглядом, как бы ожидая поддержки, но поскольку нам было запрещено открывать рот, мы промолчали.
— Жизнь у них была не из легких. Отец работал на складе обувной фабрики, а мать в пекарне. Для своих запросов они зарабатывали вполне нормально. Считали бережливость добродетелью, к тому же все время ожидали конца света, а потому за многие десятилетия наверняка накопили деньжат. Но я ничего этого не видела и не знала. Дрожала от холода в рваненьком пальтишке и терпела унижения от сверстников, презиравших меня даже не за бедность, а за таких вот родителей, у которых снега в зимний день не выпросишь. Другие девочки жили по сравнению со мной просто-таки в роскоши — имели собственный телевизор в комнате, деньги на карманные расходы и нормальные каникулы, когда можно эти деньги потратить. Меня же в лучшем случае высмеивали, а в худшем — травили и били. Мои родители в своем стремлении попасть на небеса спускали то, что могло бы остаться мне в наследство, на разные благотворительные нужды и совсем не думали о моем содержании. «Бог подаст», — говорили они. Но Бог что-то не подавал, а теперь я не собираюсь вмешиваться в его планы на их будущее. Они получили то, что хотели.
В четырнадцать отец выгнал меня из дома, предоставив катиться по скользкой дорожке прямиком в ад и лишив меня всякой надежды на спасение. Мать встречалась со мной тайком, но развестись с ним отказывалась, и это меня раздражало. Она могла выбрать между ним и мной и предпочла его. Хотя тупее человека, чем отец, я не видела. Его тупость — не врожденная, как у матери, — переходила все границы, он прямо-таки культивировал ее в себе, все больше и больше глупея. И что же тут удивляться, если человек ради религии всю жизнь гнал от себя любые сомнения и травил все зачатки интереса к нормальной жизни? Конечно, такое приводит к тупости. Папаша мой все-таки смягчился, когда ему перевалило за шестьдесят, а его отцу, моему дедушке, стукнуло девяноста три. Тогда до него наконец дошло, что никакого конца; света он не дождется, и мне позволено было снова жить дома, хотя он по-прежнему не обращался ко мне лично, а только через мать.
Но я с ранних лет была честолюбива — всеми мыслимыми и немыслимыми способами пыталась удрать из этого мрачного и удушающего окружения, в которое попала по милости жестокой судьбы. Но как тут удерешь? В детстве человек беспомощен. Я очень рано осознала, что такое сила улыбки — в нашем доме это была редкость, — и стала использовать ее как оружие. Я улыбалась каждому, кто подходил к моей детской кроватке, в которой еще и встать-то сама не могла. Я никогда не плакала, а только улыбалась, и это всегда срабатывало.
Позже я нашла еще один выход для себя — образование. Но получить его оказалось не так-то просто. С экзаменами у меня проблем не было, но в школу меня пускали неохотно и уж тем более не позволяли дружить с детьми, чьи семьи не принадлежали к «Свидетелям Иеговы». Быть среди лучших в классе опасно — ведь ты, как сказано в Екклесиасте, «идешь против ветра». Честолюбие оборачивается против тебя, мирские, земные устремления считаются пороком. Однажды я опрометчиво заявила, что собираюсь работать на телевидении, когда вырасту. Но телевидение считалось дьявольским промыслом, мои родители ужаснулись, узнав, что в классе есть телевизор. Меня за это выпороли. «Свидетели Иеговы» — горячие приверженцы домостроя. Вместо того чтобы поощрять мои стремления к познанию и процветанию, родители цитировали апостола Иоанна: « Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир в том нет любви
Конечно, эти словеса по-своему красивы, но способны навсегда убаюкать разум человека. С самого раннего детства я только и слышала подобные изречения; ими, как ядом, до сих пор пропитан мой мозг, пребывающий в постоянной борьбе с этой паутиной.
В четырнадцать мать уже брала меня с собой на работу в жаркую душную пекарню, где до потолка громоздились огромные чаны с тестом. Тесто подходило, и его били механическими скалками, потом вываливали обратно, а когда оно снова подходило, опять били. И так до бесконечности, пока наконец не отправляли в огромные печи, откуда оно выходило в виде румяных хлебов. Хлеба остужали и нарезали на ровные ломти острыми ножами — под пристальным оком моей матери, контролирующей качество. Этот вечный контроль, вечное выискивание чужих ошибок — и на работе, и дома! От этого пекла у нас с матерью кожа становилась жирной и липкой — я помню, как это было противно, как нескончаемо долго тянулись мучительные часы. Как раз в пекарне я и сказала ей однажды, что никакого Бога нет. Дома она заставила меня повторить это отцу.
«Да. Никакого Бога нет. Я это сама поняла». Говоря это, я почему-то забыла улыбнуться, да и всю следующую неделю было не до улыбок, после того как мне задали трепку на глазах у старших детей и заперли дома. От меня ждали раскаяния. Но в чем мне было раскаиваться? Я не могла и не хотела походить на отца, который когда-то окончил Оксфорд и неплохо начинал, пока не встретил и не полюбил мою толстую глупую мамашу, в конечном счете доведшую его до полного отупения. Я не могла отказаться от своих убеждений — что никакого Бога нет. А раз нет Бога, то почему бы человеку не жить ради себя и ради собственных интересов, как это делаю сейчас я?
Вот так в четырнадцать лет меня выгнали из дома в прямом смысле слова. Государство, помещало меня то в одну, то в другую приемную семью, так я и мыкалась по чужим людям. Умным детям трудна, среди людей с более низким интеллектом. Их там считают беспокойными, неуживчивыми и неблагодарными. Родные дети хозяев недолюбливают их. Так что приемные дома я: меняла легко. Для этого только требовалось, чтобы тебя заподозрили в заигрывании с отцом, семейства, или увидели разгуливающей по дому без порток на глазах у матери, или услышали, как ты рассказываешь хозяйским детишкам жуткие истории про издевательства над малолетними, в семьях «свидетелей Иеговы». Последнее, у меня, особенно хорошо получалось, поскольку являлось почти правдой. Я была тогда худущая, но с отличными сиськами и хорошенькой попкой, поэтому всегда могла продержаться в одном месте месяц или больше. Так и перемещалась из дома в дом, из школы в школу. Я тогда лелеяла смутную надежду, что когда-нибудь окажусь в некоем роскошном доме, встречу своих настоящих родителей и заживу припеваючи там, где мне и положено жить. Но такое счастье все не подворачивалось. Более того, я катилась ниже и ниже и в конечном счете оказалась в школе, где учителя соображали в грамматике меньше меня и даже не могли вразумительно ответить, когда, я указывала им на это. Пару раз меня там даже: ударили, что в общем-то немудрено. Одной училке, я отомстила — ее выгнали, с работы за неделю до ухода, на пенсию. Учителя-мужики меня любили, а я, как могла, провоцировала их на пошлятину. В итоге на меня повесили ярлык «трудного подростка», и я сразу стала, популярной, среди сверстников. В выпускном классе у меня было две подружки, Велисетта и Гретхен, и скажу вам по секрету, мы за год «подставили»: трех учителей — их уволили за сексуальные домогательства. Так им и надо, вонючим кобелям!
Проблема была в том, как платить за колледж. В органах опеки обо мне уже ходила дурная молва, и там никто не спешил на помощь. К тому же я баловалась наркотиками, и об этом тоже все знали. Многие девочки на моем месте просто пошли бы на панель или в массажный салон. Мне тоже это было сделать проще простого, но я не хотела себе такой участи. Я могла надеяться, что попаду в бордель высшей категории, но в это почему-то верилось с трудом. На тот момент у меня не было ни образования, ни воспитания, ни хорошего происхождения, а в таких местах все это надо иметь или по крайней мере быть русской. К тому же я еще не оставила своих детских амбиций попасть на телевидение и «сделать их всех».
Вместе с Велисеттой мы придумали весьма дельный план. Велисетта уже поступила в колледж на отделение туризма и жила в студенческой общаге. Она была умная девчонка — даже умнее меня: самостоятельно учила древнегреческий и латынь и, если бы захотела, могла перевестись на классическое отделение. Только делать этого она не стала, поскольку была противницей империалистического гнета и гордилась своим простым африканским происхождением (она была родом из Гамбии), — настоящая чернокожая красоточка из тех, чьи длинные ноги и упругая попка сводят мужиков с ума. Только их она, как и я, недолюбливала. Все они были мужланами, как мой папаша, или пофигистами, как ее отец. Сейчас она живет в Нью-Йорке, замужем за одним из директоров знаменитого Музея современного искусства. Мне кажется, именно поэтому я и сама теперь хочу перевестись из «погоды» в «культуру». Если Велисетта может, то почему не могу я? В общем, надо будет об этом подумать.