Декамерон
Шрифт:
И вот однажды утром, в посту, пошел Бьонделло в рыбный ряд и купил для мессера Вьери де Черки [324] две огромные миноги; тут его увидел Чакко. «Что это ты делаешь?» — приблизившись, спросил он.
«Вчера вечером мессеру Корсо Донати [325] прислали три миноги куда лучше этих, а потом еще осетра, — отвечал Бьонделло, — но чтобы угостить важных господ, которых он к себе назвал, этого не хватит, вот он и велел мне прикупить две миноги. Ты у него будешь?»
324
Вьери деи Черки. — По всей видимости, Боккаччо подразумевает того самого Черки, который возглавил партию белых гвельфов.
325
Корсо
«Разумеется, буду», — отвечал Чакко.
В обеденный час он пошел к мессеру Корсо — там уже собрались его соседи, но обед еще не подавали. Мессер Корсо спросил Чакко, зачем он пожаловал. «Я, мессер, пришел отобедать вместе с вами и с вашими гостями.» — отвечал Чакко.
«Милости просим, — сказал мессер Корсо. — Сейчас как раз пора обедать. Пойдемте».
Когда же они сели за стол, то сначала были поданы тунец и турецкий горох, потом жареная рыба из Арно и больше ничего. Чакко догадался, что Бьонделло его обманул; с этого дня он затаил в душе злобу и положил отплатить ему. Бьонделло многих уже успел позабавить своею шуткой, и вот несколько дней спустя Бьонделло и Чакко встретились. Бьонделло с ним поздоровался и, посмеиваясь, спросил, понравились ли ему миноги мессера Корсо, а Чакко на это сказал: «Через недельку ты сумеешь ответить на этот вопрос лучше меня».
Простившись с Бьонделло, он тот же час сговорился за определенную плату с одним прощелыгой, дал ему в руки бутыль, подвел к галерее Кавиччоли и, указав на известного богача, мессера Филиппо Ардженти, верзилу, силача, здоровяка, горячку, злюку и сумасброда, каких мало, молвил: «Подойди к нему с бутылью в руках и скажи: „Мессер! Я к вам от Бьонделло — он собирается кутнуть со своими друзьями-бражниками и покорнейше просит вас обагрить сей сосуд вашим добрым красным вином“. Но только гляди, как бы он тебя не сгреб и не дал головомойки — ты мне тогда все дело испортишь».
«А еще что ему сказать?» — спросил прощелыга.
«Больше ничего, — отвечал Чакко. — Ступай к нему и сей же час возвращайся — я с тобой расплачусь».
Прощелыга не преминул передать мессеру Филиппе то, что ему наказывал Чакко. Мессер Филиппо, способный вспылить из-за всякого пустяка, решив, что Бьонделло, которого он знал, над ним издевается, весь налился кровью. «Что обагрить? Какие такие бражники, прах вас обоих возьми?» — гаркнул он и, вскочив, протянул было руку, чтобы схватить прощелыгу, но прощелыга был начеку: ловко увернувшись, он дал стрекача и другой дорогой прибежал к Чакко, который за всем этим наблюдал, а прибежав, сказал, что ему ответил мессер Филиппо.
Вполне удовлетворенный таким ответом, Чакко расплатился с прощелыгой; не успокоился же Чакко до тех пор, пока не встретился с Бьонделло. «Ты давно не был в галерее Кавиччоли?» — спросил он.
«Давно, — отвечал Бьонделло. — А почему ты спрашиваешь?»
«Тебя ищет мессер Филиппо, а зачем — не знаю», — отвечал Чакко.
«Ну ладно, — сказал Бьонделло, — я иду как раз в ту сторону и с ним поговорю».
Бьонделло пошел дальше, а Чакко двинулся за ним следом — поглядеть, как обернется дело. Между тем мессер Филиппо, не настигнув прощелыгу и уразумев из его слов только то, что Бьонделло, неизвестно по чьему наущению, над ним издевается, бесился и из себя вон выходил. И он все еще выходил из себя, как вдруг видит: идет Бьонделло. Он к нему, да хвать его по лицу.
«Ай! — вскрикнул Бьонделло. — За что вы меня, мессер?»
А мессер Филиппо разорвал его шапку, сбросил с него капюшон, одной рукой вцепился ему в волосы, а другой принялся отпускать не менее увесистые зуботычины; бьет да приговаривает: «Сейчас ты, разбойник, узнаешь, за что! Что значит обагрить, и какие там еще бражники, о которых ты присылал мне сказать? Я тебе не мальчик, издеваться над собой не позволю!»
Коротко говоря, мессер Филиппо пудовыми своими кулачищами разбил ему в кровь лицо, не оставил на его голове ни одного нетронутого волоска, вывалял его в грязи, разорвал ему платье, и так он этим делом увлекся, что Бьонделло, однажды раскрыв рот, больше уже не мог произнести ни слова и не мог спросить, за что же все-таки мессер Филиппо так его обихаживает. Он слышал только: обагрить да бражники, но что это за притча — не понимал, В конце концов, когда мессер Филиппо уже как следует его отделал, сбежался народ и с превеликим трудом вырвал получившего изрядную трепку и таску Бьонделло из рук мессера Филиппо, а затем Бьонделло объяснили, почему с ним так поступил мессер Филиппо, да еще и отругали за то, что он посылал к мессеру Филиппо человека с таким поручением, — ведь он же, дескать, знает его нрав: с ним шутки плохи. Бьонделло со
Выходить из дому он начал очень нескоро — долго не проходили синяки на лице, а когда наконец вышел, то встретился с Чакко. «Ну как, Бьонделло, — спросил тот, смеясь, — понравилось тебе вино мессера Филиппо?»
«Я бы хотел, чтобы тебе так же понравились миноги мессера Корсо!» — отвечал Бьонделло.
«Теперь все будет зависеть от тебя, — сказал Чакко. — Всякий раз, когда ты будешь меня так же сытно кормить, я тебя буду так же сладко поить».
Бьонделло познал на опыте, что с Чакко лучше не связываться, а потому поспешил пожелать ему всех благ и с тех пор уже не отваживался шутить с ним шутки.
Новелла девятая
Так как отнимать у Дионео его льготу никто не собирался, то очередь оставалась теперь только за королевой, и вот, после того как дамы посмеялись над злосчастным Бьонделло, королева с веселым видом заговорила:
— Достолюбезные дамы! Если мы вникнем в порядок вещей, то легко придем к следующему заключению: женщины повсеместно подчиняются мужчинам — так устроила природа и так должно быть по всем человеческим обычаям и законам; мужчинам же дано право над ними властвовать и повелевать ими по своему разумению, — вот почему всякой женщине, чающей обрести у того мужчины, которому она принадлежит, мир, счастье и покой, нужно быть смиренной, терпеливой, послушной, паче же всего — честной, ибо честность есть наивысшее, особенно драгоценное сокровище всякой благоразумной женщины. Если бы даже нас этому не учили законы, всегда направленные к общему благу, а также обычаи, или, если хотите, нравы, обладающие могучей и благотворной силой влияния, то на это нам достаточно ясно указывает сама природа, наделившая нас нежным и хрупким телом, робкой и боязливой душой, отзывчивым и жалостливым сердцем, слабыми телесными силами, ласковым голосом и мягкостью движений, — все это наглядно доказывает, что мы нуждаемся в руководстве, тому в силу многих причин следует быть послушным, покорным и почтительным к помощнику своему и повелителю. Кто же наши помощники и повелители, как не мужчины? Итак, мы должны подчиняться мужчинам и высоко чтить их; те же из нас, кто этого правила не придерживается, вполне заслуживают, по моему мнению, не просто строгого порицанья, но и жестокого наказания. На эти мысли, — хотя они мне и прежде являлись, — навел меня давешний рассказ Пампинеи об упрямой жене, которую наказал не муж, а сам бог. Повторяю: на мой взгляд, женщины, которые не хотят быть благожелательными, сострадательными и очаровательными, как того требуют природа, обычаи и законы, заслуживают лютой и жестокой кары. И вот мне хочется рассказать вам о том, какой совет преподал однажды Соломон, какое спасительное средство измыслил он от подобного рода болезни; те же, кто в таковом средстве не нуждается, пусть на свой счет этого не принимают, хотя, впрочем, у мужчин существует поговорка: «Шпоры плачут о любом коне, палка плачет о любой жене». Если принять это изречение в шутку, то все без труда признали бы его за истину, но если допустить, что в нем заложен глубокий нравственный смысл, то я утверждаю, что и в сем случае нельзя не признать его справедливым. Все женщины по природе своей слабы и нестойки, и потому палка в качестве меры наказания нужна женщинам порочным, преступающим границы дозволенного, нужна для того, чтобы их исправить, но не только им: палка нужна и тем женщинам, которые не сходят со стези добродетели, — нужна для того, чтобы укреплять в них стойкость и держать их в страхе. Оставим, однако ж, поучение и перейдем к предмету моего рассказа.
Ну так вот, когда громкая слава о чудодейственной премудрости Соломона и о безмерном его человеколюбии, в силу которого он делился ею со всяким, кто желал увериться в ней на опыте, облетела едва ли не всю вселенную, люди толпами начали стекаться к нему со всех концов света, дабы в их крайних и несчастных обстоятельствах он что-либо им присоветовал. С этой целью направился к нему и один благородный и весьма богатый юноша по имени Мелисс; родом он был из города Лаяццо и там и проживал. От Антиохии до Иерусалима он ехал вместе с другим юношей по имени Иосиф, — ему было с ним по пути, — и, по обычаю путешественников, они дорогой разговорились. Сначала Мелисс полюбопытствовал, кто таков Иосиф и откуда он родом, а потом спросил, куда он едет и с какой целью. Иосиф же ему на это ответил, что едет он к Соломону испросить совета, как ему быть с женой, — такой упрямой и злой жены еще не видывал свет, и он ни мольбами, ни ласками и ничем иным так и не сумел сломить ее упрямство. Ответив Мелиссу, Иосиф, в свою очередь, задал ему вопрос, откуда, куда и зачем он едет.