Дела и ужасы Жени Осинкиной
Шрифт:
Конечно, уговорить байдарочников, чтоб ее никто не сопровождал, было очень нелегко. Мужчины как один твердо говорили, что одну ее не отпустят. В призрачном полусвете приполярной ночи шел спор, и все стояли на своем.
Но недаром же, хоть и в шутку, называли ее железной леди. Она еще более твердо сказала им всем: ни за что не допустит, чтобы из-за ее семейных дел сорвался поход девяти человек.
Что это противоречит всем ее жизненным принципам и будет для нее настоящим крахом. Что если уж она вырастила такую бесшабашную дочь, которая способна на столь экстравагантные поступки и готова, не задумываясь, поставить на уши
Если она пойдет одна — ее байдарка сможет двинуться дальше с одним гребцом, то есть ее напарником. Это не так страшно, поскольку самую трудную часть маршрута они уже прошли. (Для этого, поясним, слегка передохнув и наскоро поев, они в тот же вечер двинулись, по ее предложению, дальше. И при слабом свечении приполярного августовского дня, заползавшего в ночь, шли еще три часа — практически по порогам. И опытный рулевой, каким она и была, здесь был особенно важен.)
Если же, как предлагают друзья, ее напарник оставит байдарку и пойдет с ней — это значит, что остальные должны будут их лодку собрать, уложить в две укладки… И — добавить по двадцать с лишним килограммов веса, не считая двух весел, в другие байдарки, и без того перегруженные. Это уже не поход по Приполярью, а неизвестно что. Она этого допустить ни в каком случае не может — и не допустит. Единственное, что она обещает друзьям, — идти только днем. Тогда любого злоумышленника она увидит издалека — и всегда сможет от него просто-напросто убежать. И если, поспав полтора часа, она сегодня же выйдет в шесть утра, то в течение долгого светового дня достигнет цели.
А вот остаться с ними и продолжить поход ее никто и не уговаривал. У всех были дети. Все понимали: такое потрясающее известие — что тринадцатилетняя дочь вместо квартиры в Москве оказалась по неизвестной причине на краю света, в Горном Алтае, с незнакомыми людьми, — полностью исключает для ее матери какой-либо покой. Тем более — продолжение байдарочного похода в веселой компании.
Она шла и шла. Дошла до оставленной ими стоянки — но ее мобильный, принявший на этом месте прошлым вечером звонок мужа из Мексики, теперь почему-то бездействовал. Все равно надо было идти дальше — туда, где можно будет найти хоть какой-нибудь транспорт, чтобы постепенно выбраться к какому-нибудь местному аэропорту.
И вот после четырнадцатичасового пешего хода она приближалась к первому населенному пункту. Мало кто из знакомых узнал бы сейчас в этой измученной женщине, с волосами, выбившимися из-под косынки, в грязных и вконец разбитых кроссовках Марию Осинкину. Тем не менее это была она.
Глава 23. Опять в Омске. Новые старые знакомцы
Том и сам потом не сразу взял в толк, почему решил позвонить в первую очередь не Славке-байкеру, который был тут, в городе, а Шамилю, который вообще был неизвестно где.
Слава-байкер уже дал следователю, к которому привел его Сретенский, подробные показания для будущего суда над Хароном и Мобутой. Он рассказал, что именно их видел ночью рядом с убитой ими девушкой. Описал найденный им вещдок — особым образом обработанную гильзу: «афганский» брелок. Вторая его часть уже была изъята у Мобуты — Порскова при аресте на полустанке Катыши, где он был так своевременно задержан младшим
А причина-то того, что Том стал звонить именно Шамилю, на самом деле была весьма понятна. Просто он интуитивно имел в виду все-таки в первую очередь машину — поскольку так или иначе, но против двух профессиональных киллеров нужно было, говоря по-военному, выставить достаточное количество людей. И их двоих со Славиком на мотоцикле тут было явно недостаточно.
Том не думал, конечно, о прямых схватках с киллерами, где чья-то гибель практически неминуема. Нет, он надеялся просто, что имея под рукой команду, легче организовать какие-то нужные действия.
Но и о самом Шамиле как таковом, то есть вполне определенном человеке он подумал тоже. Том видел его в Оглухине всего несколько минут, но у него возникло к этому парню — в два раза его старше — доверие. Опять-таки интуитивное.
Шамиль отозвался по мобильнику тут же. Тома он сразу узнал.
— Помнишь, Шамиль, ты сказал — звони, в случае чего?..
— Конечно, помню! И — чего?
— Вот. Случай как раз.
Сжато, но всесторонне описав обстановочку, Том спросил:
— Дня хотя бы три — ну, может быть, четыре, учитывая расстояния, — выделить для этого дела можешь?
— Надо — значит надо. Ты ж говоришь — речь о жизни ее идет.
— А как нам встретиться?
Четко и ясно Шамиль объяснил, куда и как должен отправиться сегодня же вечером Том, и, подумав, добавил:
— Еще двоих людей прихватить хочу. Нас с тобой здесь мало. А они — с правом на ношение оружия.
Холодок пробежал у Тома по спине и тут же пропал. Потом он спросил:
— Значит, у тебя — со мной и с ними — еще одно место в машине будет?
— Разумеется.
— Тогда, пожалуй, со мной еще один человек будет.
— Договорились.
Как ни жалко было Тому друга своего детства Петушка Волховецкого, пошедшего в схватке с Хароном на прямой риск жизнью, как ни серьезны были предостережения Сретенского, и все-таки он подумал, что надо хотя бы сообщить Петру о новых делах. А там уж — что он сам решит. И поспешил домой, то есть в дом Волховецких.
У Артема же Сретенского уже сидел в это время его младший коллега из соседнего региона, и у них шел очень обычный российский диалог — про плохих нынешних начальников всех уровней и откуда они берутся.
— …Так ведь ты же его сам выбрал! — говорил Артем, подливая приятелю то, что стояло на столе.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Ведь вы его выбирали?
— Когда?..
— Это я тебя должен спрашивать — когда? Ты что, не знаешь, когда у вас выборы были?
— Да я вообще на выборы не хожу.
Артем засмеялся.
— Ну ты прямо как пацан десятилетний, ей-богу. Не ходишь — твое дело, твое право. Но тогда ты чем недоволен-то? К кому у тебя, собственно, претензии? К тете Моте, которая как раз ходит? К бабе Дусе? Или к себе? Обе тетки пошли — и выбрали того, кто им понравился. Голосование, между прочим, тайное, в кабинках. На суд за него никого не потянут, как при советской власти.