Дело Артамоновых
Шрифт:
Сидя в цирке, она закрывала глаза, когда на арену выходили артисты.
– Ах, бесстыжие, ах, голяшки! Ой, хорошо ли мне глядеть на них, хорошо ли для ребёнка-то? Не водил бы ты меня на страхи эти, может, я мальчиком беременна!
В такие минуты Пётр Артамонов чувствовал, что его душит скука, зеленоватая и густая, как тина реки Ватаракши, в которой жила только одна рыба - жирный, глупый линь.
Наталья всё так же много и деловито молилась, а помолясь и опрокинувшись в кровать, усердно вызывала мужа к наслаждению её пышным телом. От кожи её пахло чуланом, в котором
– Отстань, устал я, - говорил он.
– Ну, спи с богом, - покорно отзывалась жена и, быстро заснув, удивлённо приподнимала брови, улыбалась, как бы глядя закрытыми глазами на что-то очень хорошее и никогда не виданное ею.
В те часы, когда Пётр особенно ясно, с унынием ощущал, что Наталья нежеланна ему, он заставлял себя вспоминать её в жуткий день рождения первого сына. Мучительно тянулся девятнадцатый час её страданий, когда тёща, испуганная, в слезах, привела его в комнату, полную какой-то особенной духоты. Извиваясь на смятой постели, выкатив искажённые лютой болью глаза, растрёпанная, потная и непохожая на себя, жена встретила его звериным воем:
– Петя, прощай, умираю. Мальчик будет... Пётр, прости...
Губы её, распухшие от укусов, почти не шевелились, и слова шли как будто не из горла, а из опустившегося к ногам живота, безобразно вздутого, готового лопнуть. Посиневшее лицо тоже вздулось; она дышала, как уставшая собака, и так же высовывала опухший, изжёванный язык, хватала волосы на голове, тянула их, рвала и всё рычала, выла, убеждая, одолевая кого-то, кто не хотел или не мог уступить ей:
– М-мальчика...
День был ветреный, за окном тряслась и шумела черёмуха, на стёклах трепетали тени, Пётр увидел их прыжки, услыхал шорох и, обезумев, крикнул:
– Окно занавесьте! Не видите?
И в страхе убежал, сопровождаемый визгом женщины:
– И - и - у - у...
А через полтора часа тёща, немая от счастья и усталости, снова привела его к постели жены, Наталья встретила его нестерпимо сияющим взглядом великомученицы и слабеньким, пьяным языком сказала:
– Мальчик. Сын.
Он наклонился, приложил щёку к плечу её, забормотал:
– Ну, мать, этого я тебе не забуду до гроба, так и знай! Ну, спасибо...
Впервые он назвал её матерью, вложив в это слово весь свой страх и всю радость; она, закрыв глаза, погладила голову его тяжёлой, обессиленной рукою.
– Богатырь, - сказала рябая, носатая акушерка, показывая ребёнка с такой гордостью, как будто она сама родила его. Но Пётр не видел сына, пред ним всё заслонялось мёртвым лицом жены, с тёмными ямами на месте глаз:
– Не умрёт?
– Н-ну, - громко и весело сказала рябая акушерка, - если б от этого умирали, тогда и акушерок не было бы.
Теперь богатырю шёл девятый год, мальчик был высок, здоров, на большелобом, курносом лице его серьёзно светились большие, густо-синие глаза, - такие глаза были у матери Алексея и такие же у Никиты. Через год родился ещё сын, Яков, но уже с пяти лет лобастый Илья стал самым заметным
Однажды Пётр застал сына в сарае, мальчик пытался пристроить к старому корыту колесо тачки.
– Это что будет?
– Пароход.
– Не поедет.
– У меня - поедет!- сказал сын задорным тоном деда. Пётр не мог убедить его в бесполезности работы, но, убеждая, думал:
"Дедушкин характер".
Илья был непреклонен в достижении своих целей, но всё-таки ему не удалось устроить пароход из корыта и двух колёс тачки. Тогда он нарисовал колёса углём на боках корыта, стащил его к реке, спустил в воду и погряз в тине. Однако не испугался, а тотчас же закричал бабам, полоскавшим бельё:
– Эй, бабы! Вытащите, а то утону...
Мать велела изрубить корыто, а Илью нашлёпала, с этого дня он стал смотреть на неё такими же невидящими глазами, как смотрел на двухлетнюю сестрёнку Таню. Он был вообще деловой человечек, всегда что-то строгал, рубил, ломал, налаживал, и, наблюдая это, отец думал:
"Толк будет. Строитель".
Иногда Илья целые дни не замечал отца и вдруг, являясь в контору, влезал на колени, приказывал:
– Расскажи чего-нибудь.
– Некогда мне.
– Мне тоже некогда.
Усмехаясь, отец отодвигал в сторону бумаги.
– Ну, вот: жили-были мужики...
– Про мужиков я всё знаю; смешное расскажи.
Смешного отец не знал.
– Ты поди к бабушке.
– Она сегодня чихает.
– Ну - к матери.
– Она меня мыть будет.
Артамонов смеялся; сын был единственным существом, вызывавшим у него хороший, лёгкий смех.
– Тогда я пойду к Тихону, - заявлял Илья, пытаясь соскочить с колен отца, но тот удерживал его.
– А что Тихон говорит?
– Всё.
– Что однако?
– Он всё знает, он в Балахне жил. Там баржи строят, лодки...
Когда Илья свалился откуда-то, разбив себе лицо, мать, колотя его, кричала:
– Не лазай по крышам, уродушкой будешь, горбатым!
Багровый от обиды, сын не заплакал, но пригрозил матери:
– Ещё я тебе помру, когда бить будешь!
Об этой угрозе она сказала отцу, он усмехнулся:
– Ты не бей его, а посылай ко мне.
Сын пришёл, встал у косяка двери, заложив руки за спину; не чувствуя ничего к нему, кроме любопытства и волнующей нежности, Пётр спросил:
– Ты что это матери грубишь?
– Я не дурак, - сердито ответил сын.
– Как же не дурак, если грубишь?
– Так она - дерётся. Тихон сказал: только дураков бьют.
– Тихон? Тихон сам...
Но Пётр почему-то остерёгся назвать дворника дураком; он шагал по комнате, присматриваясь к человеку у двери, не зная - что сказать?
– Ты вот тоже брата Якова бьёшь.
– Он - дурак. Ему - не больно, он толстый.
– Что же: толстый, так - надо бить?
– Он жадный.