Дело Бутиных
Шрифт:
Это — давнее больное место Дейхмана, известное Бутину.
Образованный и гуманный тюремщик сибирской ссылки и каторги с течением времени превратился в злейшего и непримиримого врага этой системы наказания и устрашения. «Издевательство над людьми, затаптывание личности, медленное убиение тела и духа загнанного человека, — как результат — глупейший и непроизводительный перевод средств и жалкое бесполезное перекапывание сибирской почвы» — таков был его приговор каторжной Сибири и той своей долгой службе, которую возненавидел.
— Что же вы имеете нам предложить, бесценный Оскар Александрович? — спросил Бутин, наливая Дейхману крошечную рюмку французского коньяка, единственно употребляемого
— Михаил Дмитриевич, сделайте то, что сделали на наших приисках. Замените каторжный труд трудом свободного человека. Чтобы народ не бежал, но оставался на заводе. И вы получите свой чугун в изобилии и в наилучшем виде.
Он оставил контору на Иннокентия Ивановича и Алексея Ильича Шумихина и вместе с Дейхманом и молодым, но дельным и понятливым Анатолием Большаковым засел на заводе. Через пяток дней они уже знали всех рабочих в лицо.
Поставив два табурета посреди заводской конторы, сели рядом и почти без передышки пропустили задень всех рабочих в коротком и ясном опросе.
— Орест Бянкин?
— Так точно.
— Один тут?
— Так точно, один.
— Семья есть?
— Нет, не завел.
— Поставим дом, двести рублей на обзаведение. Глянется? Есть кто на примете?
— Как не быть? Ежли так, то благодарствую.
— Ну тогда иди с Богом...
— Филипп Котков? Семейный?
— А как же, не парень... Жена, трое детишек...
— Где ж они?
— Да где ж им быть... В деревне...
— Вот тебе деньги, езжай за семьей. Пока едешь, дом оборудуем, а там с женой хозяйство наладишь...
— Да я мигом обернусь.
Рослый хмуроватый Бянкин и бородатый прокопченный Котков тут же передавали заводчанам, какую речь вели с ними приехавшие хозяева.
— А чего они на табуретах расселись? Аль стульев в конторе не хватает?
— Почему ж — стульев цельный ряд. А им вот табуреты по душе.
— Так и сидят без прислони с утра до вечера? Экая блажь!
— Не блажь. А чтоб попроще. Чтоб разговор короткий да в откровенности, не пужливый!
А те продолжали разговоры с одиночными ссыльными, с парнями, пришедшими на заработки со старообрядческого Чикоя, казачьего Бурульдуя, селенгинских урочищ, ордынских улусов, из деревень Доронино и Новодоронино, с лесных дач Хилка, с теми, кому вышел срок и которых можно вызволить до срока, — и уже разнесся слух по всей округе — от Ангары до Шилки — про чудеса на Николаевском заводе, с присущими русскому уму и характеру преувеличениями, — мало того, что, набирая семейных, строят для них дома, дают сто и более целковых на обустройство и обзаведение, — там для рабочих столовая с дешевыми обедами открыта, а еще больница построена, врачи, а не фершалы-костоломы, а сестра бутинского помощника, мужика стоящего, Елизавета Александровна Дейхман, не то полька, не то немка, не то наша, русская, детишек рабочих в группы собирает, занятия проводит...
Так быстро распространились вести не только о том, что делается, но и о том, что еще только собирались сделать Бутины на своих заводах и приисках... «Ага, — говорили неверующие и недоброжелатели, — тама тебе, дураку, начальник даст свой платок, чтобы высморкаться, а высморкаешься — тут тебе на золотом подносе угощеньице зуботычиной с мордоплюем — вкуснота».
А в купеческой среде свои неудовольствия по поводу перемен на Николаевском. Ущемленный в самолюбии Трапезников распространялся об опасных, противных религии и неугодных властям действиях на заводе, о вредном и недопустимом раскандаливании каторжных, занятых на тяжелых работах... Ни единая душа не знала, что, слетав на три дня в Иркутск на быстрейших
«Вы у меня не были, я ничего не знаю, под вашу полную ответственность, — говорил Корсаков. И добавил: — Лучше так, чем бунты и волнения». А затем, в конце беседы: «В одном заверяю: мешать вам не буду, но смотрите не оступитесь, а о ходе дел докладывайте — лично мне...» Муравьевская закваска сказывалась, хотя муравьевской смелости не хватало.
Спустя несколько месяцев на Николаевском трудились не полторы тысячи замызганных, угрюмых людей, а три с половиной тысячи опрятно одетых и обутых, довольных своим положением рабочих. И никто не порывался удрать с завода. Немало потрачено времени и усилий, дабы подобрать дельных инженеров, опытных мастеров. Учинили серьезные переделки — поставили новые, большей выработки железоделательные печи, выстроили новую, просторную, хорошо оборудованную модельную, сделали, наконец, изрядные запасы дров и угля. А из удобств для рабочих не все, что хотели, сразу удалось — лишь лавки с недорогими припасами, да читальни с книгами и журналами, да еще клуб выстроили, правда, скорее для служащих, чем для рабочих, стеснявшихся мешаться с «чистой» публикой.
Через год Николаевский завод довел изготовление железа и железных изделий до двухсот десяти тысяч пудов, то есть более чем в тридцать раз увеличил производство. И железо бутинской марки не уступало качеством не только уральскому, но и шведскому покупному, а стоило много дешевле привозного.
Зензинов крепко сдал за последние два-три года. Смерть любимой племянницы, а затем обеих дочерей — сначала Лизы, следом Маши— окончательно надломили телесные и душевные силы старика. Безутешность этих утрат велика и мучительна.
Бутин не забывал помогать и поддерживать старого друга, но в силу непрактичности, неумения Михаила Андреевича и слабости духа его Надежды Ивановны он все время пребывал в нужде. Сыновья его, Миша и Коля, работавшие у Бутина, усердные, исполнительные, послушные, росли хворыми, слабыми, подобно ушедшим сестрам, и страх за их будущее терзал старика днем и ночью.
У Зензинова была застарелая, запущенная, словно въевшаяся во все тело простуда. Дышал он тяжело, с надсадным хрипом в легких, задыхался, глубоко закашливался, потому каждое слово давалось теперь с трудом. Мучила и ломота в пояснице, руках и ногах; разгибался и сгибался с болезненной медлительностью; передвигался, превозмогая сопротивление неподдающихся суставов, при помощи толстой суковатой палки, привезенной ему Егором Егоровичем Лебедевым, любимым зятем, мужем милой покойной Машеньки.
Михаил Андреевич все реже появлялся за столом у Бутиных, и нередко Капитолина Александровна посылала к ним домой пироги, блинцы, либо блюдо студня, а то и излюбленного стариком жареного ленка.
Но и будучи тяжелобольным, семидесятилетний Зензинов усердно трудился. Он тащился с самой рани к огромному, в четыре квадратных аршина сосновому столу, прибежищу его трудов и духа. Стол живописно завален стопами книг, исписанными крупным широким почерком листами бумаги, толстыми тетрадями дневников, разноцветными и разномерными минералами, гербариями, коробками с наколотыми под стеклом жуками и бабочками, банками с засушенными, но остро пахучими травами и кореньями, из которых по тибетским рецептам выделывал лекарства от всех болезней, кроме своих собственных. Не стол, а музей — сокровищница Забайкалья!