Дело генерала Раевского
Шрифт:
— И более, — вставил Пологов.
— И будут воевать, только в этом для них заложен смысл их существования. Они никому извне пришедшему народу или человеку не будут и не могут быть твёрдым союзником. Когда им не с кем воевать...
— Что бывает весьма редко, — вставил Пологов.
— Когда им уже или пока не с кем воевать, они убивают друг друга, только закон кровной мести охраняет их от полного саморазрушения. Воины они хорошие, порою отличные. Но вести войну в регулярном смысле слова они не в состоянии. Они не могут поставить себе высокую цель и выполнить её. Они могут выполнить только свои корыстные и своевольные желания, причём презирают какие бы то ни было правила ведения воины, в войне, особенно с
— Ну и что вы хотите сказать? — насторожился Пологов и переступил с ноги на ногу.
— Я хочу сказать, — строго проговорил Раевский, — нам ни при каких обстоятельствах нет смысла ввязываться в их бесконечные войны.
— Да. Мы только потакаем их природной кровожадности, — кивнул в знак согласия Пологов.
— Не только, — поднял в воздух вытянутый палец указательный своей правой руки Раевский, — не дай Бог, если мы их когда-то завоюем, примем внутрь себя эту вечногноящуюся заразу. Наш народ по сути своей мирный и отходчивый. Свой народ, при разумном управлении им, всегда могли бы мы сделать спокойным, особенно с помощью нашей Церкви, которая, кстати, со времён государя Петра Великого сделалась простым государственным орудием, жезлом, если хотите, управления совершенно неразвитого в церковном отношении народа.
— А как же быть, Николай Николаевич? Что бы вы изволили думать в этом направлении?
Пологов с большим напряжением и ожиданием смотрел на Раевского, но смотрел не в глаза ему, а мимо глаз, в пространство. И Раевский, давно уже замечавший некоторую странность в поведении этого своего знакомца с дружеских лет, отметил и сейчас, что как-то странно ведёт он беседу. С другими офицерами он неразговорчив, а с нижними чинами, особенно с солдатами, просто груб. Разговора же с ним, Раевским, он как бы ищет и готов к общению постоянному. Но это общение носит, как правило, характер односторонний. Пологов сам ничего не высказывает, а внимательно слушает и как бы запоминает слушаемое. Вызывает на определённый характер и направление, но сам своих суждений не высказывает, а чаще повторяет последнюю фразу, сказанную Раевским, для поддержания беседы.
Софье Алексеевне Пологов не нравился, и её угнетало общение мужа с этим человеком, прямо причину несимпатии своей она не высказывала, но давала понять, что имеет в виду. Раевский знал, что по поводу Пологова не одна Софья Алексеевна имеет опасения. Почти определённо высказался в адрес его и Пётр Петрович фон Пален. И опять не говоря прямо, но давая понять, что имеет он в виду. В среде высшего российского офицерства, наиболее достойной части его, без особых или явных оснований подобные подозрения избегали высказывать даже по причине воспитанности. Несмотря на обилие в обществе как таковом, особенно в армии, доносчиков всякого рода и всяких оттенков, подозревать кого-то считалось дурным тоном, поскольку доносительство рассматривалось, особенно в армии, наиболее низменным из всех пороков.
— Ну а что же? Как быть? — любопытствовал Пологов.
— Здесь, на Кавказе, ни к чему эти бессмысленные походы «до Тибета» и завоевания инородцев этих бесчисленных с тем, чтобы включить их в корону. Они настоящими друзьями нам не будут никогда, слишком много коварства в их психологии, в быте, в религии, которая воинствует практически против всего человечества, — спокойно ответил Раевский. — В среде их есть значительнейший слой жуликов, ловкачей, сладить с которыми, имея своими гражданами, невозможно. Они по природе своей незаконопослушны. По этой-то причине в каждом из этих племён свои, варварские для нас, предельно жестокие законы. Если таких племён мы проглотим
— И как же быть? — Пологов принял позу озабоченного философа.
— На Кавказе есть два народа, которые обладают чувством государственности, — это грузины и армяне. Вот эти два государства, кстати, христианские, нужно воссоздавать, укреплять, иметь с ними прочные связи. Держать в них крупные гарнизоны, на содержание которых там платили бы. Там должны быть очень опытные мудрые командиры, с ними дипломаты. Там особенно жёстко нужно пресекать всякое воровство, которое в армии у нас принимает характер тяжкой и хронической болезни. А вот войны с турками и персами надобно по возможности предотвращать, поскольку они дают мелким здешним абрекам баламутить всё и вся, это им всегда на руку.
— А как же быть с ними-то? с абреками? — улыбнулся Пологов.
— Есть у нас казаки. Вот — для них граница. Л между собой пусть они сами делят свои добычи, без нашего участия, по своим нравам, обычаям, традициям. Междоусобия у них не кончатся никогда. Нам незачем тратить силы на них... У нас свои дела, более серьёзные для нас.
— А в случае их объединения в какую-нибудь свою большую шайку? — допытывался Пологов.
— В одну большую шайку они не споются никогда, — засмеялся устало Раевский, — это у них не получится. Пусть воюют сколько им воюется, только нас пусть не впутывают в это их кровное дело.
— Но мы же империя, — возразил Пологов.
— Мы ещё совсем не империя, — вздохнул Раевский, — только кажется, что мы империя. Мы всего лишь слабосочлененное царство с невероятными претензиями, которые, на мой взгляд, на самом деле не более чем потуги. К сожалению, в Петербурге этого не понимают.
— А когда-нибудь поймут?
— Если будет всё идти так, как идёт теперь, то поймут слишком поздно.
— Вам, Николай Николаевич, надо бы ставить памятник, — покровительственно вдруг вымолвил Пологов.
— Я ещё не собираюсь умирать, сдавать себя на зимние квартиры или уходить в отставку, — улыбнулся дружески Раевский, — я всего лишь молодой, не очень преуспевающий офицер. Правда, с большими желаниями служить России.
— Тем не менее я бы подумал о памятнике, особенно для ваших детей, — таинственно промолвил Пологов, и взгляд его сделался загадочным.
За палаткой послышались шаги.
7
Состоялся и ещё один разговор между Раевским и Пологовым здесь, на Кавказе. Это было уже по возвращении в Георгиевск, когда Павел Первый сел на трон, ещё тёплый от сидевшей на нём родительницы, Раевский ничего не предчувствовал, но в самой атмосфере России многое менялось. От прочности положения Валериана Зубова ничего уже не осталось. Да и где он сам и что делает — мало кого теперь интересовало. Одни оживились, другие тревожились, как это всегда бывало в России.
О Пологове в полку говорили как о человеке, привёзшем из похода у кого-то купленную чеченку, которую он держит в наложницах. Раевский со времени беседы в палатке с ним не встречался. Что-то было в нём действительно неуловимое, что всегда оставляло в душе ощущение гниловатого осадка. И осадок этот в душе держался потом долго. Может быть, поэтому не было в полку близких людей у Пологова, и какая-то вроде бы зона вокруг него распространялась запретности приближения к нему. Говорили, будто эта чеченка необыкновенной красоты, чья-то княжеская дочь и что Пологову она уже надоела. Он иногда бьёт её якобы плёткой и держит временами на цепи. А она уже дважды бросалась на него с кинжалом. Говорят, он ждёт выкупа за неё, а она требует у него смерти. Он говорит, что по законам гор отец, выкупив свою дочь, убьёт её.