Дело, которому ты служишь

Герман Юрий Павлович

Отсюда, сверху, он услышал звонок в ворота — это привезли больного в приемный покой. Наверное, срочная операция. Зажегся свет в ординаторской — значит, Ангелина Модестовна разбудила Виноградова. И тотчас же осветились большие квадратные окна операционной.

— Трудное дело! — сказал Виноградов, моя руки.

И, несмотря на всю безнадежность положения, Константин Иванович все-таки начал бой. Чего только они не делали на протяжении этих двух часов! На Виноградове от пота промок халат, Ангелина Модестовна дважды стерилизовала инструменты. Володя тоже взмок от пота под своей маской. Но они ничем

не могли помочь. Они только удержали его немного у черты, но смерть победила. Он умер на операционном столе — этот красивый человек с высоким лбом, с мощным, медленно белеющим торсом, с сильным, крепко сжатым ртом, с мускулистыми руками.

— Все? — спросил Виноградов.

— Все, — сказал Володя и положил холодеющую руку покойника рядом с его торсом на стол, как вещь.

Константин Иванович стащил со рта маску.

— Куда, к черту, — сказал Константин Иванович, все еще задыхаясь. — Четыре пули всадить, и в такие области. Но могучий человечище был.

Он с сожалением взглянул в неподвижное лицо и пошел к двери. Соня накапала ему валерьянки с ландышем. Виноградов выпил капли, словно водку, крякнул и рассердился:

— Что происходит? Стреляют в здорового молодого человека, а? Ему бы еще лет пятьдесят жить да поживать…

— Как это все произошло? — спросил Володя погодя, уже в ординаторской.

— Она не любила своего мужа, а любила этого человека, — сказал Константин Иванович. — Муж же любил свою жену и убил своего соперника.

Виноградов вздохнул и широко раскрыл створки окна. Чей-то сдавленный стон донесся до Володи.

— Это она, — сказал Виноградов. — Пойдите, Владимир Афанасьевич, помогите. Ей плохо.

Володя подошел к скамейке. Тут же что-то делали Ангелина Модестовна и Соня.

— Боже мой, боже мой! — услышал Володя низкий, рвущий душу голос. — Боже мой, боже мой, за что? Нет, за что? Пустите меня, сейчас же пустите…

— Пустите! — велел Володя.

И сам помог женщине дойти до той палаты, куда положили мертвого. У порога она опустилась на колени и поползла к нему, к своему любимому человеку, протягивая руки и шепча:

— Прости, прости, прости, прости, прости…

Потом тихо, шепотом позвала:

— Игорь!

И еще тише:

— Игорь!

Все лицо ее мелко дрожало, когда она взглянула на Володю.

— И ничего? Ничего нельзя сделать?

Он молчал. Лицо мертвого было теперь совсем белым. И только ночной ветерок едва шевелил его, словно живые, русые волосы.

— Вы его зарезали здесь, подлецы! — сказала женщина. — Я везла его живым. Вы его убили, сволочи! Что, свиненок, мальчишка, учился на нем? Да? Учился на беззащитном человеке? Говори!

— Как вам не стыдно! — сказал Володя. — Как вы можете…

Ангелина Модестовна, Соня и санитар Нефедов закрыли Володю от нее. Иначе бы она, наверное, исцарапала ему лицо.

— Уходите, — велела Соня. — Уходите, Владимир Афанасьевич. Нечего вам с ней толковать.

И он ушел, раздавленный, измученный, несчастный. Приоткрыл дверь в ординаторскую, услышал ровное дыхание Виноградова и отправился в больничный сад. Но и там было слышно, как кричала эта женщина:

— Убийцы! Проклятые убийцы! Это все вы, вы, вы!

И во сне Володя видел ее лицо — искаженное, ненавидящее, с пеной на губах.

За что именно докторов так возненавидела она? Разве могли они спасти мертвого? Разве могли они совершить чудо?

На следующий день он уезжал. Богословский написал ему письмо для института, запечатал сургучными печатями и проводил своего практиканта на пристань. Было сыро, накрапывал дождь, низкие грязно-серые тучи ползли над куполами собора во имя Петра и Павла. Как в день Володиного приезда сюда, Николай Евгеньевич все время здоровался, щурил свои умные татарские глаза и говорил:

— А вы не придавайте значения. Не так давно в газете «Известия» прочитал я о том, что в Рыбинске был не просто изруган, а искалечен доктор Никольский. В Иваново-Вознесенске Феоктистов облил азотной кислотой врача Вихмана. Врач Нарцисова едва не была убита. Здравствуйте, Сергей Семенович. В Калуге три морфиниста учинили разбой в больнице. Здравствуйте, здравствуйте, Алексей Петрович. Но поймите, Владимир Афанасьевич, что этих происшествий у нас теперь во много раз меньше, чем до революции. В восемь раз меньше. Понимаете? А минуют еще годы, и это все навсегда забудется, исчезнет, как дурной, грязный сон.

Он пожал руку Володе и ушел к своей тележке — сутуловатый, в старом плаще, в картузике с пуговкой.

Но потом вдруг вернулся, помолчал, поглядел на Устименко петушиным взглядом и спросил:

— Послушайте, Владимир Афанасьевич, может случиться, что отбуду я отсюда в чрезвычайно дальние места. Случится оно не нынче и не завтра. Поедете?

— А как же Черный Яр?

— Он на месте останется, — со смешком ответил Богословский. — Но тут, скажу вам по совести, дальше шагать некуда. А я люблю бодаться, стену прошибать, крушить, все чтобы с самого начала начиналось. Так поедете?

— Поеду! — решительно и твердо, благодарно и радостно сказал Володя. — И вообще простите меня и спасибо вам.

— Только пока — все секрет! — произнес Богословский. — А дело интересное, ох интересное! Натерпимся лиха, господи, твоя воля!

Теперь он ушел совсем. И было приятно смотреть, как ловко, молодо и бодро он подобрал вожжи, тронул серого кнутом и, не оглядываясь, поглощенный, как всегда, своими мыслями, укатил в больницу.

«До свидания, дорогой человек! — подумал Володя, грустно глядя вслед давно скрывшейся из виду тележке. — До свидания, хороший человек! Спасибо вам всем за все! И за последние слова тоже. Наверное, я не совсем ерунда, если он меня позвал на какое-то трудное дело. А это очень важно для себя — знать от других, что ты не чепуховый человечишка!»

Глава десятая

Додик и его супруга

Всего полтора месяца миновало, а он так изменился, что Варя не сразу крикнула: «Ой, Володя!», когда Устименко уже стоял перед ней — высокий, раздавшийся в плечах, поросший темной щетиной мужчина в мятом парусиновом плаще, в жестких сапогах, простоволосый.

— Ой, Володя! — сказала Варвара счастливо и удивленно.

Дождь все еще моросил, осень началась ранняя, мозглая. Лицо у Вари было, в росинках, мохнатые ресницы Володи, плащ, простоволосая голова — все было мокро. И боже, какой он стал огромный — этот Володька.