Дело, которому ты служишь
Шрифт:
Завуч потупилась: она не знала, что Устименко сам обо всем расскажет своей тетке. А тут еще Федя…
— Прыжки в окно — это шалость, — заговорила она, стараясь не нервничать. — Скверная, гадкая, но шалость. А вот что касается до беседы по поводу зачинщика этой шалости… Видите ли, Аглая Петровна, ваш племянник в весьма категорической и даже грубой форме отказался назвать зачинщика.
— Что в грубой — плохо, а что он не доносчик — хорошо, — глядя прямо в глаза завучу, сказала Аглая Петровна. — На человека, который в школе ябедничает, по-моему, в бою положиться немыслимо.
— Вот
— Да, вот как! — жестко произнесла тетка Аглая. — Впрочем, на этот счет существуют разные мнения. И это чрезвычайно жалко.
Она поднялась, плотная, розовощекая, с насмешливым взглядом черных узких глаз.
— Значит, откровенная беседа с учителем… — начала было Татьяна Ефимовна, но тетка Аглая прервала ее.
— Откровенная — это одно, а донос — другое. Донос, ябеда, наушничество всегда отвратительны. Вам следует добиваться того, чтобы ваши школьники резали в глаза друг другу правду, а не сообщали бы вот тут, в вашем кабинете, некие сведения только вам… До свидания!
Татьяна Ефимовна не ответила, а тетка Аглая подумала: «Ох, и умею же я наживать врагов!»
И на улице вспылила: «Тоже, заведует учебной частью! Крыса!»
Володя сидел дома, пил молоко и читал о щитовидной железе. Он даже забыл о том, что тетку вызвали в школу. В глазах у него было выражение восторга.
— Понимаешь, тетя Аглая, — сказал он, — щитовидная железа — это потрясающая штука. Вот ты послушай! Нет, это удивительно…
Возле румяных губ у него были молочные усы, глаза мягко и радостно светились, весь он был какой-то еще лопоухий, длиннорукий, незавершенный. Аглая подошла к нему, наклонила его к себе и поцеловала в нестриженую шею. Раза два в год она позволяла себе такие нежности.
— Чтобы в следующем году этого не было! — сказала Аглая как можно строже. — Слышишь, Володька?
— Чего этого? — рассеянно спросил он.
— Ну вот с прыжками в окно, с отвратительными отметками. Не будет?
— Не будет, — так же рассеянно сказал Володя. — Да ты про щитовидную не слушаешь…
— Нет, слушаю. Впрочем, плохо слушаю, мне же на работу нужно идти, меня люди ждут.
— Ну, иди! — разрешил Володя.
Аглая грустно усмехнулась:
— Позволил. А нет того, чтобы спросить, что у тебя нового, тетка Аглая, почему ты нынче невеселая, вчера была веселая, — этого от тебя не дождешься. Вот влюблюсь, выйду замуж и брошу тебя одного.
«Что это с ней?» — на секунду удивился Володя и тотчас же забыл обо всем, оставшись со своими книгами и размышлениями о прочитанном.
Было уже совсем лето, ветер разогнал тучи, за окном о чем-то веселом и тайном перешептывались клены. Опять куда-то провалился кусок времени. Разогревать еду не было желания. Володя поел хлеба и попил какого-то полупрокисшего молока. Потом он заметил, что начало смеркаться, пришлось зажечь лампу. Погодя пришел озабоченный Женька Степанов, повозился с белыми мышами, покачался в сломанной качалке и пожаловался:
— Старик, я горю.
— В каком смысле?
— В том, что папахен изволил прислать письмо: рекомендует мне идти в военно-морское училище.
— Родион Мефодиевич?
— Он.
— Ну и
— Так это же трудно.
Володя пожал плечами.
— В письме даже стихи есть, — сказал Женька и вытащил из кармана измятый конверт. — Гроза морей если разойдется — все!
И, пошуршав листочком, Евгений прочитал!
Врагам не прощали вы кровь и обиды И знамя борьбы поднимали не раз, Балтийские воды и берег Тавриды Готовят потомкам пленительный сказ…— Ну? — спросил Устименко.
— А я не хочу никакого «пленительного сказа», — с ясной улыбкой ответил Евгений. — Раскумекал?
Он спрятал конверт, вздохнул и добавил:
— Какое «знамя борьбы»? Слава богу, революция свершилась, чего еще ему нужно!
Ох, ушел бы Женька! И что это за манера таскаться по гостям! Неужели так скучно самому с собой? Но он не уходил. Он качался и жаловался:
— Понимаешь, у меня нет интересов. Я еще не нашел сам себя…
— Найдешь!
— Что я найду?
— Ты же чего-то не нашел. Вот я и говорю — найдешь.
Женька ненадолго обиделся.
— Я пришел как к другу, — сказал он, — а ты даже не слушаешь: я сам себя не нашел.
— А-а! — протянул Володя и стал словно бы молиться про себя: «Уйди, уйди, ну, Женечка, уйди».
Но Евгений не уходил: ему и некуда было идти. Он уже развлекал себя нынче чем мог: дважды был в кино, посмотрел на привезенную в зоосад жирафу, поел мороженого, пострелял в тире.
— А Варька говорила, что ты собрался стать великим человеком, — сказал Евгений. — Это верно?
— То есть как это? — удивился Володя.
— В ученые лезешь?
— Да ты в уме? Лезешь! Мне же интересно!
— Интересно! — протянул Женька. — Чего же тут интересного? Этому потом учат, наверное, в мединституте, учат и выучивают…
Но вдруг глаза его блеснули, и он спросил:
— А что, если на медицинский податься? Как ты думаешь? Там ведь тоже специализация, ну, хирургия, терапия, но есть же и врачи-администраторы?
— То есть как? — не понял Володя.
— Ведь не обязательно же все делать самому — крошить трупы, копаться во внутренностях, смотреть в микроскоп. Ведь должен же кто-то руководить…
— Наверное, и руководят опытные доктора, профессора! — сказал Володя. — Кому же еще руководить, как не тем, кто больше знает?
— Ты думаешь? — недоверчиво спросил Женя.
Почесал за ухом, помолчал, потом согласился:
— Пожалуй, верно. Мамаше аппендицит вырезал профессор Жовтяк, самый у нас знаменитый. Он и сейчас, бывает, заходит. Так вот рассказывал: врач — это еще пустяки. Главное дальше — степени защищать или диссертации, не помню точно. Будто кандидатскую защитить — это значит железнодорожный билет повсюду в жестком вагоне, а докторскую — повсюду в мягком курьерском. Вообще трудновато. Но почему, с другой стороны, не прорваться? Товарищ Жовтяк ничего собой особенного не представляет, а выскочил в большие люди. И начальник к тому же. Или он хороший профессор?