Дело Нины С.
Шрифт:
Я показала свое «домашнее задание» Алиции, а она отнесла его прямо главному редактору журнала «Творчество» [45] :
– Ярослав, ты должен это прочитать.
И он прочитал. Я страшно волновалась перед встречей с писателем, просила даже Алю пойти со мной.
– Тебе не нужна нянька, – ответила она, – сама сходишь.
Делать было нечего. Я предстала перед человеком с необыкновенно умными глазами. Он улыбнулся, а меня так и подмывало сказать ему, что мы живем по соседству, ведь, если квакнет лягушка в Стависко, ее слышно в Брвинове, однако не сказала из опасения, чтобы он не счел это за чрезмерную фамильярность.
Он предложил мне сесть:
– Знаешь, дитя мое, что ты создала? – Я молчала в смущении. – Нечто весьма оригинальное. Ты описала любовь созидательную и вместе с тем поразительно нежную. Вот увидишь, они поставят этот свинарник…
Я подумала, что писатель подшучивает надо мной, а он продолжил:
– Давно мне ничего так не нравилось, как твой рассказ. И я чувствую здесь не почерк Хемингуэя, а скорее влияние латиноамериканской литературы. Это малая форма, таких текстов мы не печатаем в нашем журнале, но для тебя мы сделаем исключение. И прошу тебя, пиши, пиши!
Я вышла, ошеломленная тем, что услышала, а когда немного пришла в себя, меня охватила дикая радость.30 января
Сразу же после школы я встретилась с Алей, она рассказала мне редакционные сплетни, у них там есть секретарша, ненамного старше меня, основное ее достоинство – длинные ноги, и главным образом по этой причине она получила работу. Их главный редактор очень низкого роста и поэтому обожает высоких девушек. Своей протеже он прощает любые оплошности; однажды, чтобы не огорчать девушку, он выпил подсоленный
Мы покатываемся со смеху с Алей, и вдруг в дверях кафе я вижу свою сестру. Она оглядывается по сторонам, как будто бы ищет свободный столик, а потом идет прямо к нам.
– Какая встреча, – говорит она, – может, представишь меня своей знакомой?
Я смотрю на нее испепеляющим взглядом, а она елейным голосом обращается к Але:
– Я – сестра Нины.
Аля говорит в ответ, что ей очень приятно.
– Может, присоединитесь к нам?
Сестра присаживается за столик:
– С удовольствием.
И она с ходу приступает к дознанию. Но мою подругу так просто не проведешь, и Зося узнала немного.
– Я слышала, что вы работаете в «Шпильках»?
– Да.
– Смешной журнальчик, я иногда заглядываю в него, когда пациенты оставляют в приемной… Особенно забавная рубрика «Юмор в коротких брючках»…
– Штанишках, – поправляет Аля с вежливой улыбкой.
– Да-да, штанишках, – подхватывает моя сестра. – Ведь маленькие мальчики носят штанишки, а не брюки… Нина мне как-то призналась, что собирается дебютировать в прессе…
– Нина очень талантлива, – улыбается Аля и добавляет: – Я должна вас покинуть – у меня встреча.Я встаю – у меня тоже встреча.
Зоська занервничала:
– И у меня была назначена встреча здесь, но этот человек не пришел… – И осталась она, как Буратино, с носом.
4 марта
Ура! Ура! Пан Ярослав Ивашкевич сдержал слово, и в последнем номере «Творчества» напечатали рассказ Нины Сворович «Inglés»!!! В связи с этим одноклассники поочередно меня крепко обняли, а пани Завадская, наша учительница по литературе, поздравила на уроке будущую писательницу.
Куба, мой парень, ходит важный как павлин. Даже его мама, которая меня недолюбливает, высказалась по этому случаю:
– Поздравляю тебя, Нина, надеюсь, ты родом не из деревни?
На что отец Кубы сказал:
– Кристя, Реймонт [46] не был родом из деревни, а Нобелевскую премию получил за роман «Мужики».
– Нина тоже получит, – подытожил Куба, – только она должна немного состариться, потому что молодых не награждают.
А дома? Я положила папе «Творчество» на письменный стол, но он, по-видимому, не заметил моего рассказа.17 июля 1968 года
Я давно не заглядывала в свой «дневничок», и на то были причины. Вчера уехал навсегда мой любимый Куба. Не понимаю, почему это произошло. Сразу после своего дня рождения я проснулась в ином мире, и этот мир показался мне опасным и незнакомым. Экран телевизора кишел людьми, которых до сих пор не было видно: они работали на заводах, в шахтах, на металлургических комбинатах. У этих людей были злые, непримиримые лица, и они держали транспаранты со странными надписями: «Писатели – за перо!», «Студенты – в аудитории!», «Сионисты – в Израиль!». Я спросила у папы, кто такие эти сионисты, но он только махнул рукой и запретил включать телевизор. В нашем доме стало очень тихо, потому что нельзя было включать также радио.
– Ты думаешь, что таким образом от этого убежишь? – спросила Зося папу. – Что если повернешь регулятор, то кошмар за окнами исчезнет? Он, к сожалению, никуда не денется.
– Разумеется, – ответил папа, – но что же я могу сделать, если народ протестует? Народ всегда был орудием в руках тиранов.
– Такой образ мыслей привел Гитлера к власти!
Папа ничего на это не ответил и заперся в своем кабинете.
А Куба в течение двух недель не появлялся в школе и вообще не подавал вестей, к телефону в его доме никто не подходил. В конце концов я отважилась и оказалась у
двери его квартиры в доме на улице Шопена. Дверь открыла мама Кубы.
– Сын… плохо себя чувствует, – сказала она нелюбезным тоном, как бы давая понять, что я здесь нежеланный гость.
Я собралась было уйти, но Куба выглянул из своей комнаты и пригласил меня. Как только он закрыл дверь, мы бросились в объятия друг к другу. И обнимались плача.
– Куда ты пропал? – спросила я с упреком. – Забыл даже о моем дне рождения!
– Я не забыл, а просто не хотел подвергать тебя опасности!
– А я хочу, чтобы ты подвергал меня опасности! – воскликнула я. – И наши друзья тоже! Мы ждем тебя!
И на следующий день Куба пришел в школу. Когда он показался в дверях нашего класса, мы все встали и зааплодировали. Но тут вошла наша классная и спросила строго:
– Что это за шум?
А мы хором:
– Куба вернулся!
На что пани Завадская сказала:
– Ну если мы в полном составе, то можно приступать к уроку.
Но это было только начало, в университете вспыхнула «итальянская» забастовка, в которой принимал участие кузен моего парня. Мы пошли с Кубой его навестить; когда входили во двор университета, туда ворва-
лись какие-то мужчины и стали бить всех, кто подворачивался им под руку. Это превратилось в настоящее побоище, потому что студенты тоже не стояли как овечки. Я тянула Кубу к воротам, мы были уже совсем близко, но какой-то тип с физиономией боксера – у него, наверное, когда-то был сломан нос – схватил моего парня за плечо и принялся дубасить его палкой. Я вцепилась в рукав этого урода и пыталась оттащить его от Кубы, но он замахнулся и отшвырнул меня назад. Я упала на спину, к счастью, на мне была толстая куртка, и моментально несколько студентов пришли нам на выручку. Мы бросились за ворота. У Кубы из носа и из рассеченной губы текла кровь. С Краковского Предместья (с того места, где находится университет) ближе всего было к моей сестре, и мы побежали к ней. Зося, испугавшись, что у Кубы сломан нос, позвонила тут же своему приятелю-хирургу. И в качестве утешения сказала, что нам еще повезло, потому что Куба мог потерять глаз.
– Дети, не лезьте вы в это, оставьте борьбу взрослым, – услышали мы.
– Но ведь это взрослые побили Кубу, – возмутилась я.
Выпускные экзамены проходили в тени этих событий, никто не радовался после сдачи, никто не прыгал от счастья. У меня от отчаяния разрывалось сердце, я уже знала, что вся Кубина семья покидает Польшу, и он тоже. Его отец потерял работу, их переселили из квартиры с видом на Швейцарскую долину в обшарпанную мно-
гоэтажку в Воле [47] , в двухкомнатную квартиру с темной кухней, а их было пятеро. К тому же там постоянно ломался лифт, и бабушка Кубы, с романтическим именем Ребекка, оказалась запертой в четырех стенах, потому что у нее были больные ноги.
Мы, держась за руки, бродили с Кубой вдоль Вислы и размышляли вслух, как бы так сделать, чтобы Кубе не надо было уезжать. Останься, умоляла я, если твои родители твердо решили, пусть едут одни, а ты будешь жить в Брвинове, поступишь в политехнический институт, я – в университет, и будем учиться. Представляешь, как было бы здорово вместе ездить в Варшаву на электричке! Куба улыбался и ничего не отвечал. Нельзя же постоянно цепляться за родителей, говорила я. А кроме того, мы могли бы ездить друг к другу в гости. Он потряс головой:
– Ни они не смогли бы при ехать к нам, ни мы к ним. Моя семья получит паспорта только в одну сторону.От чтения дневника Нины С. комиссара оторвал звук домофона.
– Да? – Он очень удивился, поскольку время было довольно позднее.
– Это я, шеф, – услышал он голос Бархатного.
– Случилось что-нибудь? – спросил комиссар, открывая дверь.
– Нет, ничего не случилось… я подумал, зайду посмотрю, что у шефа. Может, пивка немного?
Зацепка улыбнулся:
– Знаешь ведь, что у меня ты можешь рассчитывать только на чай.
Бархатный запустил руку в карман куртки и достал банку пива:
– Я на самообеспечении.
Они сели за стол.
– Какого ты года рождения? – задал вопрос комиссар.
– Восемьдесят третьего, шеф.
– Дитя военного положения. А я, уж если на то пошло, мартовский.
– Мартовский? – удивился гость.
– Ну, марта шестьдесят восьмого… наверно, ты слышал об этом?
– Слышать-то слышал, мы вошли в Чехословакию. Отец мне рассказывал, что когда сообщили об этом по радио, то он реально расплакался, как ребенок…
– Этот шестьдесят восьмой многим людям испортил жизнь.
Бархатный бросил пристальный взгляд на комиссара:
– Шеф, что это вас занесло в историю?
– А… да вот читаю дневник Нины С. и как раз дошел до марта и того, что было после. Отца ее дочерей выгнали из Польши.
– За
– Ну… за еврейское происхождение.
– Иначе говоря, сионисты – в Израиль? – улыбнулся с пониманием Бархатный, потом смял банку от пива и бросил в мусорное ведро.
– А что ты думаешь об этой писательнице? – спросил комиссар. – Почему она, по-твоему, созналась?
Бархатный задумался.
– У женщин своя логика, шеф, должно быть, ей зачем-то это было нужно. Может, пани Нине захотелось посидеть в камере, чтобы потом написать книгу?
– А может, прикрывает одну из дочерей?
– Опять же, скорее всего, нет. Чтобы встать напротив человека и выстрелить, надо быть очень твердым. А они слабохарактерные, шеф. И мать, и дочь.
– Но ведь есть еще вторая, – заметил комиссар.
– Вроде как есть, только что нового она нам скажет? – усомнился подчиненный. – Чутье мне подсказывает, что надо искать в другом месте. Этот убитый – порядочный пройдоха, ради бабла он продал бы мать родную, многие могли иметь на него зуб.
– Ты же исключил расправу!
– Пожалуй, да, но я бы искал причину в профессиональных контактах убитого. Ворон ворону глаз не выклюет, а пулю под ребрышко может всадить. Так мне сдается.15 августа 1968 года
Я – студентка! Как только я нашла в списке свою фамилию, сразу же позвонила Але.
– Нам надо встретиться, – сказала она.
– Хочешь угостить меня малиновым мороженым? – спросила я в шутку, но она ответила серьезно, что нам надо поговорить.
Наш разговор означал очередную разлуку. Аля – еврейка, и после того, с чем столкнулись близкие ей люди, она не может оставаться здесь. Лично ее репрессии не коснулись, но у сыновей были проблемы, и они решили уехать.
– Почему меня покидают все, кого я люблю? – воскликнула я в слезах, а потом вскочила и убежала.
Я слышала, как Аля крикнула мне вдогонку:
– Я напишу тебе.
Но Куба тоже обещал, что напишет, как только доберется до места, но у меня нет от него ни одной весточки. Видимо, так же будет и с Алей.
Я осталась одна в этом мире, и этот мир плохой, плохой, плохой!..24 декабря 1968 года
Рождество. Еще более грустное, чем всегда, потому что Зося уехала со своим женихом в горы кататься на лыжах, а у папы грипп, и он лежит в постели. Я пошла на кладбище одна, чтобы зажечь лампады на маминой могилке. Ее уже так давно с нами нет, что память о ней поблекла, как старая фотография. И я уже не говорю с ней, не рассказываю о себе. Я уже ни с кем о себе не говорю с тех пор, как здесь нет Али. Она не написала. Может, они оба с Кубой похоронили память обо мне так же, как и
об этой стране? Я должна им это простить. Кубе мне следует простить намного больше, но разве все дело в прощении? Это обрушилось на меня как лавина, повалило на обе лопатки, едва не разбило мою жизнь на мелкие осколки, которые уже никогда не удалось бы собрать.
– Как это так, что ты ничего не знала? – спрашивала в недоумении моя сестра. – Четыре месяца нет менструации, и не догадываться, что ты беременна? Надо быть Ниной Сворович!
– Вот именно, у меня была менструация! – защищалась я.
– Ну и что из этого? Два сопляка поиграли во взрослых, и чем это кончилось? Полюбуйтесь, картинка прилагается! – Зоська метала громы и молнии. – Как ты намерена сообщить об этом отцу?
– Не знаю, – ответила я, – и жалею, что сказала тебе. Ты умеешь только орать.
Я повернулась и убежала. Она открыла дверь на лестницу и что-то мне прокричала вдогонку, но я не остановилась.
Не помню, как я оказалась на вокзале и как села в поезд. Он поехал, а я даже не знала куда. К счастью, у меня при себе были деньги и я могла выкупить билет у проводника. Должно быть, у меня был такой вид, что он сжалился надо мной и не наложил штраф. Сказал, что это ночной поезд во Владиславово. В купе, кроме меня, никого не было, поэтому я вытянулась на сиденье и сразу заснула. Разбудили меня лучи утреннего солнца,
которое светило прямо в лицо. Я приподнялась, не очень понимая, как я здесь очутилась, а когда осознала, то меня обуял страх. Вдруг отец и Зося заявили в милицию о моем исчезновении и меня сейчас арестуют? «С какой стати? – мелькнула у меня мысль. – Я совершеннолетняя и могу делать что хочу. Но папа ведь может беспокоиться».
Прямо с поезда я пошла на почту и заказала переговоры.
– Ты где? – спросила Зося испуганным голосом. – Я собиралсь уже искать тебя в Висле.
– На море.
Минуту в трубке была тишина.
– Как тебя туда занесло?
– Села на поезд.
– Возвращайся, Нина. Мы подумаем, что делать.
Я повесила трубку и медленным шагом покинула здание почты. Плетясь нога за ногу, я забрела на пляж.
Был сильный ветер, и волны походили на огромные, поднимающиеся вверх глыбы, которые с грохотом падали вниз. Я села на песок, подобрав ноги к подбородку, и вдруг все мои проблемы показались чем-то таким незначительным по сравнению с этой стихией…
Я не трогалась с места, не ощущала ни голода, ни жажды; была только эта большая, вздымающаяся вода. После того как опустились сумерки, стало холодно, ведь уже начиналась осень. Я дрожала, зубы у меня стучали, но я выдержала до восхода солнца. В синей дымке тумана показался золотистый шар, как прожектор на сцене,
все осветив. На этой сцене была я, песчаные дюны и море, спокойное теперь, как гигантское озеро. Это спокойствие, эта необыкновенная гармония овладели и мной.
Я встала с песка, отряхнула одежду и направилась на вокзал.В Брвинове меня ждали отец и Зося. Я была благодарна сестре, что она все взяла на себя и сообщила папе, как обстоят дела. Передо мной замаячило материнство – в этом мы все были единодушны. Слишком поздно для принятия каких-либо других решений. Зося считала, что в таком состоянии мне не следует начинать учебу в университете, отец, наоборот, уверял, что я должна ходить на лекции, это пойдет мне только на пользу, а экзамены я могу перенести на осень.
– Папа, – сказала моя сестра, – это не Академия художеств, где отнесутся со снисхождением к Мадонне с младенцем, а университет в консервативной стране.
И все-таки в октябре я приступила к учебе и решила ходить на лекции до тех пор, пока буду в состоянии. Казалось, моя жизнь вошла в устойчивую колею и так уже все и дальше покатится своим чередом, но вскоре, во время обследования, доктор известил меня:
– Я отчетливо слышу второе сердечко.
– Наверное, Создатель безжалостен к нам, – резюмировала Зося.
Она, казалось, была настолько подавлена, что ее настроение передалось и мне, и я даже немного всплакну-
ла. Но вечером ко мне в комнату пришел отец, сел на край кровати, чего он до сих пор никогда не делал.
– Знаешь, что говорила моя мама, то есть твоя бабушка? Что, когда рождаются дети, надо радоваться, – сказал он.
Но я не радуюсь, а только боюсь. Боюсь боли. Боюсь, что не сумею полюбить своих детей. Они еще не родились, а их уже лишили половины любви. У них не будет отца.Конец лета 1969 года
Гапе и Лильке вчера исполнилось по полгода. Папа пошутил, что по этому случаю следовало бы зажечь им одну свечку на двоих. Но сперва нам всем было не до смеху. Мне сделали кесарево сечение, и шов долго не заживал, а в доме появились два младенца, и все надо было делать вдвойне. К тому же у меня было мало молока, поэтому мы прикармливали девочек из бутылочки. Это было очень трудоемкое занятие, приходилось разводить порошковое молоко и следить за тем, чтобы в нем не было комочков, что приводило папу в полное отчаяние. Преимущественно он всем занимался: кормил своих маленьких внучек, пеленал, вставал к ним ночью. И только во время купания присутствовала Зося. В течение первого месяца она приезжала ежедневно. Потом я уже встала на ноги и помогала папе. Но я была еще слабая, быстро уставала. Правда, я ни на миг за это не ощутила обиду на крошек, которые так осложнили жизнь нашей семье. Папа тоже, он только жаловался, что путает своих внучек.
А теперь мы все так организовали, что не может быть речи о каком-либо беспорядке или раздражении. Девочки растут на глазах.
В данный момент я сижу в саду, обложенная книгами, потому что хочу попробовать все-таки осенью сдать экзамены. Мои доченьки спят рядом в двухместной коляске, которую прислал нам из Канады бывший папин студент.
– Такие малявки, – прокомментировал дедушка, – а у них уже есть лимузин, которому мог бы позавидовать даже король Марокко!
– Почему именно король Марокко? – удивилась я.
– Чтобы было оригинально, – ответил он на это.Рождество 1970 года Мой рождественский рассказ продолжается… Несмотря на трагическую ситуацию в стране – убиты рабочие в Гданьске [48] , – мы стараемся, чтобы дома царило праздничное настроение. Из-за девочек. Дом ожил, потому что у моих дочек энергия бьет через край, особенно у Лильки, с нее нельзя спускать глаз. С утра до вечера слышен топот ножек. Что ж, не стану скрывать, порой это чересчур утомительно, и я с облегчением отсюда удираю. Не знаю, хорошая ли я мать, но что уж точно, я – усталая мать. Хватаюсь за любую подработку, чтобы пополнить домашний бюджет, беру корректуру и корплю по