Дело о браконьерстве
Шрифт:
Только я, извлекая из темноты своего сознания все, что не давало затухать моему злу, всю память о вчерашнем, торопил машину и жаждал исполнить свою месть... А ведь день-то сгорел и ничего не оставил мне кроме этой черной ненависти и зла. Впрочем, нет, неправда. Осталось что-то еще, иначе я не смог бы написать этот рассказ.
Но кто мог тогда удержать меня, когда я был уязвлен и уже разъедающая кислота раздражения проникла внутрь и подпекала где-то под сердцем! В таком состоянии, я думаю, и совершаются инфаркты, но машина рвалась вперед, и ее энергия была моим выходом
Отделение милиции, хоть я и не бывал в этом городке никогда, разыскал сразу. Оно оказалось, как я ожидал, в самом центре, почти на площади, в цепи других зданий, занимаемых местной властью - исполкомом, горкомом, облпотребсоюзом, - и небольшими магазинчиками.
В милиции никого еще не было. Я переставил машину на более удобное место, в тенечек, и опять почувствовал, не увидев переднего номера, как неприятно, неправильно, незаконно выглядит она с пустым, ничем не прикрытым бампером...
Я прошел мимо разных палаток, мимо рекламы кино, все это видя и даже проглядывая, но ничего не принимая, ибо все мое зрение, слух, мое сердцебиение и мои вдох и выдох сейчас были целеустремленно заняты одним тем, что я должен сказать в милиции.
Я вернулся в прохладную приемную милиции и сел на деревянный, залоснившийся от множества седоков стул. Потолок в приемной был плохо покрашен, полы какие-то нечистые, а стол, стоявший прямо передо мной, почему-то был весь залит фиолетовыми чернилами.
Я следил глазами за чернильными разводами и узорами, вдруг находя в себе какие-то слова, какие-то веские факты, должные лечь в мой рассказ о вчерашнем дне.
Начальник милиции оказался невысоким плотным человеком с монгольским лицом и кривыми ногами. Кривизну ног еще больше подчеркивала его милицейская форма, особенно сапоги. Он прошел мимо меня, едва не зацепившись за мои ноги, своим ключом открыл дверь и, не прикрывая ее, крикнул из кабинета: "Эй, вы ко мне? Проходите!"
Все было как и бывает в провинции: помпезно и простовато. Впрочем, это две стороны одной и той же медали. Помпезность заключалась в том, что начальник встретил меня сидя за столом в кресле и во время разговора как бы и не слушал, а ворошил бумаги, переставлял с места на место чернильницу и вообще производил впечатление занятого человека. Простоватость сквозила в том, как он это все делал. Но, в общем, он был не плохой человек и выслушал мой рассказ не перебивая. Я же действовал по заранее продуманному плану и повествовал события с наиболее выгодной для себя стороны, отмечая в первую очередь грубость директора совхоза, ночной визит, пьяного гаишника, испуганных детей. В конце я почти вскользь упомянул свою профессию и будто бы для порядка небрежно положил на стол удостоверение журналиста. Я знал, что именно это в конце произведет должный эффект.
Начальник кивнул, взял в руки и внимательнейшим образом, вплоть до сверения фотографии, прочитал документ и отложил его. Ему было все ясно. Его монгольские глаза вприщур изучающе смотрели на меня.
– Так, так, - произнес он для начала и постучал пальцами по столу. Так что же, я не понял, была у вас сеть или
– Не было, конечно, - отвечал я твердо. Я и сам верил в эту минуту, что никакой сети у нас не было. Но для надежности я добавил: - Может, он какие-нибудь веревки принял за сеть?
– Что за веревки?
– спросил начальник.
– Да веревки, которыми мы траву тащили.
– Траву? Из реки?
Начальник подумал, метнул в меня черный огонек глаз и наклонил голову в знак того, что он считает, что так возможно объяснять и говорить. Это похоже на правду.
Про траву придумал не я - моя жена придумала. Провожая утречком, в халатике и в резиновых сапожках, обрызганных росой, она довела меня до машины и произнесла, морщась как от боли:
– Ты уж не нервничай там... Черт с ними, пускай доказывают, если могут. Скажи, что траву тащили из реки, - мы и вправду потом доставали траву...
И я подумал, что про траву надо сказать, тем более что сети нет и доказать, что она была, уже невозможно.
– А что же директор? Он издалека смотрел или близко подошел?
– спросил начальник, занявшись снова своим столом и не глядя на меня. Тем самым тоном, когда все ясно и нужны лишь некоторые детали, проясняющие эту ясность еще более. Я увидел, что искал он телефонную книгу.
– Он подошел, но в общем так, что был сзади... Как бы на расстоянии, объяснил я и добавил: - А он сразу же начал грубить.
– Грубить?
– спросил начальник, вдруг удивившись.
– Грубил... Вообще кричал! Начальник милиции покачал головой:
– Что-то на него непохоже. Я его знаю. Это достойный человек, честный... Нет, не просто честный, он принципиально честный. Из-за его принципиальности у него даже неприятности были. Нет, нет, я не говорю ничего, у него трудный характер, но он бывший фронтовик и у нас в районе на хорошем счету...
И снова, в неуверенности покачав головой, он стал набирать номер. Набирал и говорил:
– Конечно, нервы и прочее. У него сейчас с урожаем нелады. Но вообще-то он серьезный товарищ, и жалко, конечно, что так все...
Тут телефон соединился, и начальник милиции, насколько я понял, стал разговаривать с коллегой из отделения поселочка, близ которого все и произошло.
Он выслушал все, что ему оттуда сказали, и тоном как бы не приказывающим, а советующим, произнес:
– Уладьте... Ведь это мелочь, в конце концов. Ну да. Ну и что? Ну показалось. Там веревки какие-то были, которыми они траву тащили из реки... Вот именно.
И опять, выслушав что-то довольно долгое и, видать, основательное, он, поморщившись, ответил:
– Да знаю я его, какой у него характер! Ну поговорите, объясните. Стоит ли быть таким принципиальным во всяких дрязгах? А Этот товарищ, - он метнул черным глазком на меня, - сейчас подъедет. И номер приверните. Что за мода действовать таким образом? Кстати, вот утверждают, что работник ГАИ еще и выпивши был. Да. Проверьте. Пока все.
Провожая меня, начальник милиции уже вовсе изменил форме: он вышел из-за стола и, проводив до дверей, пожал мне руку.