Дело огня
Шрифт:
— Какие? — полюбопытствовала Хацугику.
— Про богов. Про Идзанами [65] .
— Что про Идзанами?
По голосу Аои Кэйноскэ понял, что девица улыбается.
— Говорил, что когда был еще ребенком, хотел спуститься в подземное царство, убить богов грома, спасти Идзанами и жениться на ней.
— Намайда, — Хацугику фыркнула. — Что за день сегодня! Мне мужеложец достался, тебе сумасшедший.
— Он не сумасшедший, он просто… устал очень, — Аои вздохнула. — Сказал, ничего не хочет, только спать. А жаль, такой хорошенький. Он даже
65
Идзанами и Идзанаги — боги японского пантеона, они же родоначальники человечества. Согласно легенде, Идзанами умерла, родив бога огня Кацугути. Идзанаги спустился за ней в царство мертвых, но, испугавшись ужасного вида умершей супруги, бежал. Оскорбленная Идзанами в отместку сделала людей смертными.
— Не может быть! Ты видела, как Дайити танцует куртизанку в «Луне первой встречи»? Он так играет куртизанку, что даже я бы ее захотела. Вот что я тебе скажу: мой сегодняшний, мужеложец такой красавчик, что луна бы постыдилась — но и он не красивей Дайити.
— Не поверю, пока не увижу.
— Ну, посмотри — только осторожней, не разбуди его.
Кэйноскэ быстро сглотнул и начал сонно сопеть. Он с детства научился притворяться спящим: не сглатывать и шумно дышать.
Сквозь веки он различил, как над ним опускается светильник.
— Да, он и вправду хорошенький, — шепотом согласилась Аои. — Но мой все равно красивей.
— Ну, ты меня раззадорила, — Хацугику поднялась. — Покажи мне своего!
Кэйноскэ вздохнул с облегчением, рассчитывая, что девицы наконец уйдут — но не тут-то было: оказывается, Тэнкэн лежал прямо в соседней комнате, и Аои всего лишь сдвинула сёдзи.
Теперь обе девки склонились над Тэнкэном.
— Хм, трудно сказать, кто из них красивей, — прошептала через некоторое время Хацугику. — Давай положим их рядом и рассмотрим получше.
Послышался звук футона, сдвигаемого по полу вместе с лежащим на нем телом. Кэйноскэ чуть напрягся: казалось, сама судьба помогает в его мести. Плотная ткань футона коснулась его руки, он услышал близкое тяжелое дыхание и смрад перегара. Тэнкэн, в отличие от него, был и вправду мертвецки пьян.
Некоторое время девицы молчали, внимательно рассматривая «пленников».
— У твоего подбородок тяжеловат, — сказала наконец Хацугику.
— А у твоего на полпути сдался и раздумал расти дальше, — парировала Аои.
— Зато у моего красивая челочка. А твой обкорнался как я не знаю кто.
— Волосы не считаются. Мы же спорим о лице. А волосы он обрезал, потому что они обгорели на пожаре.
— Ага, и брови у него обгорели. И уши торчком.
— Торчащие ушки — признак хорошего любовника.
— Да-да, вижу я, как хорош твой любовник. Пьян как бревно.
— Ну, он хоть протрезвеет к утру. А твой так и останется мужеложцем. И Дайити твой, кстати, тоже мужеложец.
— Дайити делает это с мужчинами только ради денег. Влюблен он в О-Цуру из Гиона, я точно знаю.
— А ты видела его без грима? У него прыщи!
— Прыщи проходят!
— А волосы отрастают! И брови!
— А еще он худой, и глаза у него впалые.
— Зато какие красивые! Вот честное слово, если бы ты видела его, когда он не спит, ты бы сразу признала, что
Хацугику, видимо, хотела что-то возразить, но решила не затевать ссору.
— Давай признаем их равными, — сказала она. — И все равно Дайити красивей обоих.
Кэйноскэ почему-то ощутил обиду. Когда его сравнили с самым юным и многообещающим оннагата Столицы, обидно не было: он и не собирался состязаться в красоте с актерами. Но сравнение с Тэнкэном, да еще и признание того, что Тэнкэн ему равен, отчего-то задело.
— Эх, что нам толку теперь с этой красоты, — вздохнула Аои. — Разве только вот так рядком положить и любоваться.
— По мне, так оставить бы их вдвоем, — желчно сказала Хацугику. — Маслица вот разве что принести. Чтобы утром хоть один ушел довольным.
Девица Аои прыснула, а Кэйноскэ было совсем не смешно. Он вновь ощутил, как кровь приливает к лицу. И не только к лицу. Воображение нарисовало картину: он делает это с Тэнкэном — и, выхватив нож, вонзает врагу в живот… Сердце бешено забилось, подскочив к самому горлу, а разрядка была такой бурной и острой, что Кэйноскэ не смог сдержать стона.
— Ох, как бы не проснулся, — Хацугику быстро понизила голос. — Шутки шутками, а мне заплатили за то, чтобы отвратить его от мужиков. Если кто придет на шум и увидит здесь второго парня — мы же оправдаться не сможем. Давай, понесли его обратно.
Снова зашелестел футон, влекомый по полу. Потом с тихим стуком сдвинулась перегородка.
— Я попробую поспать, — сказала Аои.
— Спокойной ночи. Я прогуляюсь в отхожее место, да, пожалуй, тоже вздремну до утра.
Оставшись один, Кэйноскэ рывком сел, растирая грудь. Такого с ним прежде никогда не случалось. Он никогда не хотел мужчину как мужчина, никогда не соединял в мыслях любовь и убийство, и самое главное — никогда не ощущал влечения к тому, кого ненавидел.
А Тэнкэна он продолжал ненавидеть. Даже сильней, чем час назад. До судороги, до помутнения в глазах.
Он встал, вышел на энгаву, чуть раздвинул двери соседней комнаты и заглянул внутрь. Тэнкэн и девица лежали, сдвинув изголовья, но не соприкасаясь телами. Прислушавшись, Кэйноскэ понял, что Аои спит. В соседней комнате кто-то занимался своей девицей: он сопел, она ритмично охала. Из-за этих звуков Кэйноскэ чуть не пропустил на дорожке шаги возвращающейся Хацугику.
Он бесшумно раздвинул сёдзи и шагнул в комнату. Тут же сообразил, что Хацугику может войти сюда в поисках — и, пройдя комнату насквозь, вышел в задний коридор, темный и затхлый.
— Да куда же он делся? — проворчала Хацугику, заглянув в соседнюю комнату. — Аои! Эй, Аои!
Но девушка спала.
— Ну и пес с ним, — в сердцах проворчала Хацугику, задвигая сёдзи.
Асахина Тэнкэн пьянел быстро, напивался до встречи с Рёмой часто — топил в сакэ живущую в груди тоску — но привычки к пьянству не приобрел: главным образом оттого, что не водилось денег и выпить вволю получалось только когда угощали…
Тоска, встретившись с Рёмой, испугалась и забилась куда-то глубоко, в самый мрачный уголок сердца. И носу оттуда не казала. Асахина полным трезвенником не стал, конечно (Рёма и сам-то был не дурак опрокинуть кувшинчик-другой, и для друзей не жалел) — но теперь он пил не мрачно и до бесчувствия, а просто чтоб стало хорошо и весело.