Дело петрушечника
Шрифт:
— А потом, — самодовольно продолжал Кобылко, — взбунтовавшаяся кукла, которую эти кукловоды обрекли на страдания, забирала у них палец. Вместе с их греховной жизнью. Зато вместо этого оставляла целую ладонь. Кукольную. Деревянную. У них во рту. Видите, господа, Петрушка знает толк в хорошей шутке, юмор у него народный, порой несколько грубоватый,
Яков внезапно рассмеялся, выпучив глаза и давясь хохотом. Сыщики встревоженно переглянулись, не случился ли с ним нервный припадок, но тот прикрыл рот рукой и выдавил между судорогами смеха:
— Вот… Хи-хи! Этого вам наверняка… Хе! Недоставало для полноты вашего следствия… Ха-ха-ха!!!
Маньяк снял с плеча атласную дамскую сумочку и вынул из нее газетный сверток. Он бухнул сверток на стол перед опешившим Цеховским, газета развернулась, и на стол посыпались почерневшие откусанные пальцы, в разной степени подвергнутые тлению. Некоторые были совершенно мумифицированны, другие были свежее, один из них был нормального цвета и до сих пор сочился кровью. Повисла мертвая тишина, в кабинете, перебивая папиросный дым, поплыл сладковато-мерзкий запах разложения. За спиной у Муромцева внезапно скрипнул стул, послышались странные звуки, и писарь, белый как бумага, опрокинув чернильницу, ринулся к выходу, зажимая рот рукой. Но немного не успел и, едва открыв дверь, окатил приемную красным фонтаном рвоты. Видимо, он пожадничал сегодня за обедом, объевшись борща с чесноком, безучастно подумал Муромцев, и обернулся к более интересной сцене, происходившей в кабинете полицмейстера.
Цеховский, вытаращив глаза, прижался к спинке своего кресла и без конца кричал одно и то же:
— Пристав! Пристав! Увести! Увести немедленно!
Кобылко, чувствуя, что его перформанс подходит к концу, встал и заговорил громко и четко, обращаясь одновременно ко всем:
— Не знаю, прошли ли остальные воспитанники Жумайло через такие же пытки, как и я. Не знаю, сломались ли они так же,
Последние слова были обращены к приставу, который бесцеремонно потащил Кобылко прочь из кабинета. Крики в коридоре вскоре стихли, и снова воцарилось молчание. В полной тишине Цеховский встал из кресла, лицо его пошло пятнами, усы обвисли, лоб был наморщен, словно судорогой. Он молча пожал руку Муромцеву, а затем Барабанову, поочередно глядя коллегам в глаза.
— Что же, господа, — проговорил он глухо, словно чужим голосом, — поздравляю вас. Вы провели блестящее расследование и раскрыли дело. Я непременно буду писать в столицу, министру, и ходатайствовать о вашем награждении. Еще раз примите мои поздравления.
— Ну что вы, не стоит, — ответил Муромцев, не отрывая взгляда от напряженного лица полицмейстера. Боль, клокотавшая в голове, становилась нестерпимой. — Не стоит преуменьшать ваше участие в этом деле. Это я должен буду доложить министру, что вы справились с расследованием сами, профессионально и безукоризненно. А мы… мы всего лишь давали вам некоторые незначительные консультации и набирали материал для нашей дальнейшей работы. А сейчас, прошу простить меня, я вынужден попрощаться.
Сказав это, на глазах изумленного, но весьма довольного полицмейстера и Барабанова, застывшего в немой позе, Муромцев быстрым шагом вышел из кабинета, переступив через лужу рвоты, оставленную писарем. На воздух, на воздух, скорее на воздух… Сыщик чувствовал ужасную боль в виске, кроме этого, его все сильнее тошнило. Он выскочил из здания управления и несколько раз глубоко вдохнул чистый весенний воздух.