Дело с застежками
Шрифт:
– А тебе что?
– полюбопытствовал Семка.
– Мне-то? Ничего... Люблю я послушать книгу... священную ежели... У нас в деревне был солдат Африкан, так тот, бывало, как начнет псалтырь честь... ровно барабан бьет... Ловко читал!
– Ну, так что ж?
– снова спросил Семка, свертывая папироску.
– Ничего... Хорошо больно... Хоть оно непонятно... а все-таки слово этакое... на улице ты его не услышишь... Непонятно оно, а чувствуешь, что это слово для души.
– Непонятно - ты говоришь... а все-таки видно, что глуп ты, как пень лесной...- передразнил Семка товарища.
–
– А с дураками как говорить? Разве они могут что понимать? Валяй-ка вот эту гнилушину... о-о!
Баня рассыпалась, окружаясь обломками и утопая в тучах пыли, от которой листья ближайших деревьев уже посерели. Июльское солнце не щадило наших спин и плеч, распаривая их...
– А книга-то в серебре,- снова заговорил Мишка.
Семка поднял голову и пристально посмотрел в сторону беседки.
– Похоже,- кратко изрек он.
– Значит, Евангилье...
– Ну, и Евангилье... Так что?
– Ничего...
– Этого добра у меня полны карманы. А ты бы, коли священное писание любишь, пошел бы да и сказал ей: почитайте, мол, мне, бабушка. Нам, мол, этого взять неоткуда... В церкви мы, по неприличности и грязноте нашей, не ходим... а душа, мол, у нас тоже... как следует... на своем месте... Подь-ка, ступай!
– А и впрямь... пойду?
– И пойди...
Мишка бросил стяг, одернул рубаху, размазал ее рукавом пыль по роже и спрыгнул с бани вниз.
– Турнет она тебя, лешмана...- проворчал Семка, скептически улыбаясь, но с крайним любопытством провожая фигуру товарища, пробиравшегося среди лопухов к беседке. Он, высокий, согнувшийся, с обнаженными грязными руками, грузно раскачиваясь на ходу и задевая за кусты, тяжело двигался вперед и улыбался смущенно и кротко. Старушка подняла голову навстречу подходившему босяку и спокойно мерила его глазами.
На стеклах ее очков и на их серебряной оправе играли лучи солнца.
Она не "турнула" его, вопреки предположению Семки. Нам не слышно было за шумом листвы, о чем говорил Мишка с хозяйкой; но вот мы видим, что он грузно опускается на землю к ногам старухи и так, что его нос почти касается раскрытой книги. Его лицо степенно и спокойно; он - мы видим дует в свою бороду, стараясь согнать с нее пыль, возится и наконец усаживается в неуклюжей позе, вытянув шею вперед и выжидающе рассматривая сухие маленькие руки старушки, методично перевертывающие листы книги...
– Ишь ты... лохматый пес!.. Отдых себе сделал... Аида - и мы? Чего так-то? Он там будет прохлаждаться, а мы - ломи за него. Аида?
Через две-три минуты мы с Семкой тоже сидели на земле по бокам нашего товарища. Старушка ни слова не сказала встречу нам, она только посмотрела на нас пристально и снова начала перекидывать листы книги, ища в ней чего-то... Мы сидели в пышном зеленом кольце свежей пахучей листвы, над нами было раскинуто ласковое и мягкое безоблачное небо. Иногда пролетал ветерок, листья начинали шелестеть тем таинственным звуком, который всегда так смягчает душу, родит в ней тихое, умиротворяющее чувство и заставляет задумываться о чем-то неясном, но близком человеку, очищая его от внутренней грязи или, по меньшей мере, заставляя
– "Павел, раб Иисуса Христа..." - раздался голос старушки. Он старчески дребезжал и прерывался, но был полон благочестия и суровой важности. При первых звуках его Мишка истово перекрестился, Семка заерзал по земле, выискивая более удобную позу. Старушка окинула его глазами, не переставая читать.
– "Я весьма желаю увидеть вас, чтобы преподать вам некое дарование духовное к утверждению вашему, то есть утешаться с вами верою общею, вашею и моею".
Семка, как истинный язычник, громко зевнул, его товарищ укоризненно вскинул на него синими глазами и низко опустил свою лохматую голову, всю в пыли...
Старушка, не переставая читать, тоже строго взглянула на Семку, и это его смутило. Он повел носом, скосил глаза и - должно быть, желая изгладить впечатление своего зевка- глубоко и благочестиво вздохнул
Несколько минут прошли спокойно. Вразумительное и монотонное чтение действовало успокоительно.
– "Ибо открывается гнев божий с неба на всякое нечестие и..."
– Что тебе нужно?
– вдруг крикнула чтица на Семку.
– А... а ничего! Вы извольте читать - я слушаю!
– смиренно объяснил он.
– Зачем ты трогаешь застежки своей грязной ручищей?
– сердилась старушка.
– Любопытно... потому - работа очень уж тонкая. А я это понимаю слесарное дело мне известно... Вот я и пощупал.
– Слушай!
– сухо приказала старушка.- Скажи мне, о чем я тебе читала?
– Это - извольте. Я ведь понимаю...
– Ну, говори...
– Проповедь... стало быть, поучение насчет веры, а также и нечестия... Очень просто и... всё верно! Так за душу и щиплет!
Старушка печально потрясла головой и оглядела всех нас с укором.
– Погибшие... Камни вы... Ступайте работать!
– Она тово... рассердилась будто бы?
– виновато улыбаясь, заявил Мишка.
А Семка почесался, зевнул и, посмотрев вслед хозяйке, не оборачиваясь удалявшейся по узкой дорожке сада, раздумчиво произнес:
– А застежки-то у книжицы серебряные...
И он улыбнулся во всю рожу, как бы предвкушая что-то.
Переночевав в саду около развалин бани, уже совершенно разрушенной нами за день, к полудню другого дня мы вычистили колодец, вымочились в воде, выпачкались в грязи и, в ожидании расчета, сидели на дворе у крыльца, разговаривая друг с другом и рисуя себе сытный обед и ужин в близком будущем; заглядывать же в более отдаленное - никто из нас не имел охоты...
– Ну, какого чёрта старая ведьма не идет еще,- нетерпеливо, но вполголоса возмущался Семка.- Подохла, что ли?
– Эк он ругается!
– укоризненно покачал головой Мишка.- И чего, например, ругается? Старушка - настоящая, божья. И он ее ругает. Этакий характер у человека...
– Рассудил...- усмехнулся его товарищ.- Пугало... огородное...
Приятная беседа друзей была прервана появлением хозяйки. Она подошла к нам и, протягивая руку с деньгами, презрительно сказала:
– Получите и... убирайтесь. Хотела я вам отдать баню распилить на дрова, да вы не стоите этого.