Дело всей России
Шрифт:
Александр ответил молчанием, и это начало бесить Муравьева-Апостола.
— Променяешь?
— Ты, Сергей, был влюблен хоть раз так, как влюблен ныне я?
— «Влюблен», «влюблен»... Любовь удесятеряет мои силы, мою готовность не задумываясь, без малейших колебаний отдать все делу, которому мы посвящаем себя!
— Я — ослепленный счастьем пленник! Сергей, не задавай мне таких вопросов и не требуй ответа на них. Верь одному: Александр Николаевич Муравьев, что бы там с ним ни случилось, не сделает бесчестного поступка: не предаст, не продаст, не выдаст...
— Этого мало, Александр, слишком мало
Они расстались без прежней товарищеской теплоты.
А пробужденный Петербург уже шумел из конца в конец.
19
Из пепла и праха, с быстротой удивительной, возрождалась сожженная Москва после наполеоновского нашествия.
Откуда только что бралось! За какие-нибудь пять лет, прошедшие со дня изгнания французов, на многие и многие версты вокруг опаленного Кремля уже белели вновь возведенные и возводимые дома, роскошные дворцы, храмы, палаты. Неискоренимый город с истинно богатырской силой рванулся ввысь и вширь. На смену сгоревшей деревянной шла Москва каменная, с обновленными дворянскими усадьбами, садами, парками, аллеями.
Победоносная Россия двинула под кремлевские твердыни армию каменщиков, землекопов, плотников, печекладов, кирпичников, штукатуров, столяров, кузнецов, кровельщиков, колодезников, краснодеревцев, маляров, лесорубов, стекольщиков, позолотных дел мастеров. Огромный город, изрытый котлованами и канавами, рыжевший на солнце вывороченным суглинистым чревом, одетый в пахнувшие смолой леса, был гигантской новостройкой.
Могучие руки, вчера оборонявшие древнюю столицу, ныне были озабочены ее украшением. Из всех губерний, ближних и отдаленных, пестрыми толпами шли и шли крепостные и вольноотпускные оброчные мужики, умеющие делать все на свете.
У подножия Воробьевых гор, близ голубеющих капустой полей, на обширной, расчищенной пожаром ложбине вокруг неприступного Новодевичьего монастыря, под гуслярный перезвон владимирских и ярославских топоров, под возбуждающий шорох пил вырастали не по дням, а по часам опрятные новые домики простолюдинов. Низалась улица к улице, улицы сливались в посады, в слободы.
По мужицкой терпи-спине, считая выпуклые ребра под самоткаными рубахами, прошагали несметные горы кирпича и железа, прокатились смолянистыми кряжами неоглядные костромские и тверские леса. Поднялись они с мужицких плеч до подоблачья и встали колокольнями, дворцовыми сводами,- куполами, крестами, бойницами, башнями.
По несгибаемым тем плечам и спинам вволоклись на головокружительную высоту соборных звонниц тысячепудовые медные исполины — знаменитые московские колокола с «малиновым звоном», отлитые по суздальскоростовскому «секретцу», — чтобы колоколо, когда нужно, пело, а когда и рыдало набатом на всю Россию.
С весны в Москву по велению царя-победителя начали прибывать избранные офицеры от всех гвардейских полков — осенью ожидались торжества по случаю начала разгрома наполеоновских полчищ; началом этим явился день отступления французов из Москвы. Ожидали небывалый
Старая столица, с ее хотя и чопорным, но патриотически настроенным дворянством, возбужденным рассказами о новых и новых благоволениях государя иностранцам всех положений и рангов, долетавшими из Варшавы слухами о том, что якобы Александром окончательно решено отдать Польскому королевству Литву и Малороссию, в ожидании приезда царского дворца волновалась, роптала, негодовала, злословила, поносила венценосца и его приближенных. Разным толкам не было конца.
Этот глухой ропот не сулил восторженной встречи царю.
20
В гостиной Тевяшовых было тепло, светло и тихо.
Рылеев, свободный от строевых занятий, наслаждался беседой с возлюбленной. Они были счастливы. Оба ждали от жизни столько радости, что ее хватило бы не на один век. Тевяшов уже считал Рылеева чуть ли не членом семьи. А того нет-нет да и терзало тайное беспокойство. Мать почему-то задерживалась с решительным ответом, а без ее согласия на женитьбу сына все надежды и мечты могли рухнуть. Он догадывался, почему мать медлит с ответом, и догадка была безотрадна.
Присев с гитарой на софу, Наташа взяла несколько аккордов. У нее был отличный слух и приятный голос, близкий к драматическому сопрано, но на людях она не отваживалась петь. Рылеев стоял перед нею и вполголоса напевал посвященный ей романс собственного сочинения.
Как счастлив я, когда сижу с тобою, Когда любуюся я, глядя на тебя...Пение прервал стук в дверь. Вошел денщик Ефим и подал Рылееву только что доставленное с местной почты письмо.
— От матушки! Наконец-то! — держа перед собой нераспечатанное письмо, воскликнул Рылеев. — Наталья, друг мой... О, как много я жду от этого письма.
Струны гитары перестали звучать. Наталье было понятно его волнение, она ждала ответа из Батова с не меньшим трепетом.
Рылеев распечатал письмо. Прочитал. Помрачнел.
— Неприятности? — прижав к груди руку, Наталья поднялась с софы.
— И сам не разберусь...
— Можно мне заглянуть в письмо?
— Могу ли я тебя, мой друг, держать в неведении? Но, прости меня... Я не хочу тебя огорчать.
— Что в нем, Кондратий? О чем оно?
— О тебе и обо мне... О нашем будущем... Тяжелое письмо, — ответил он, целуя черные ее локоны.
— Я не огорчусь.
— Я в нерешительности, милая моя... Не знаю: показывать иль не показывать письмо это родителям твоим... Дай мне остаться одному.
Наталья не препятствовала его желанию. Он остановил ее у порога.
— Не уходи... Смешно: хотел скрыть от тебя печальную правду. Но не могу, ты должна все знать... Обо мне и о моей семье... Знать больше, чем знала до сих пор. Вот что пишет мне мать моя Анастасия Матвеевна... Читай сама...