Демид. Пенталогия
Шрифт:
– А что, есть? – глаза у Леки загорелись.
– Ясно. Случай хронической полинаркомании. Что же, это поправимо.
– Чего?
– Ладно, дорогая гостья, проходи в комнату. Будь как дома.
– Ого, вот это да! – Лека шагнула через порог и обалдела. Комната, совсем не маленькая по габаритам, казалась тесной от огромного количества всякой аппаратуры. Здесь был компьютер, несколько экранов, большое кресло, оплетенное проводами, а над ним – металлический шлем на кронштейнах. Кабели шли через всю комнату и соединяли непонятные разноцветные ящики на стеллажах. Колбы, мензурки с булькающими реактивами стояли на столе и на полу. Лека едва не наступила на длинную прозрачную трубку, но в последний
"Все-таки у меня глюки", – решила Лека.
– Осторожно, – предупредил Дик. – Садись на диван.
– Ну ты даешь! – выдохнула Лека. – Тут у тебя железок, наверно, на сто миллионов! А видак есть?
– Есть.
– Здорово. Я люблю, когда боевики всякие. А ты, наверное, порнушку смотришь? Мужики любят. Некоторым "на приход"* [Приход – начало действия наркотика (жарг.).] порнография даже больше нравится, чем живая девчонка. У меня был такой парень – как ширнется, так "порево" и включает. Хороший был человек, меня не обижал. Всегда "на базар" меня заряжал – лежим с ним и треплемся часами, как брат с сестрой. Правда, спекся он. Меры не знал. За год такую дозу нагнал – двух-трех стаканов "соломы" в день не хватало. И мак брал только крепкий, ташкентский. Все спустил, и в психушку попал. Креза на него наехала. Ну, психоз, значит. Вот я к "быкам" и пошла. Они при деньгах всегда, кайфом обеспечат, да и порядку у них побольше. Вот только страшно с ними – злые они, если что не так, пристрелить могут запросто, или порезать.
– Знаю. Нет, Лека, нет у меня порнографии. Тошнит меня от нее. И наркотики я не делаю. Не колюсь, не курю, не нюхаю. Ты что, полностью зациклилась на этой отраве? Ты, вообще-то, представляешь, что есть люди, не употребляющие всей этой дряни?
– Ну да, конечно... Я ведь сама-то только два года "вмазываю".
– А сколько тебе лет?
– Ну... двадцать два.
– Двадцать лет тебе, – уточнил Демид. – А наркотики употребляешь больше трех лет. Или анаша за наркотик уже не считается?
– Ну а что же спрашиваешь, раз и так все знаешь?
– Ладно, не огрызайся. Лучше честно скажи, завязать-то хочешь?
– Не знаю. – Лека посмотрела на него затравленным взглядом. – Я боюсь. Ломок боюсь. Ужасно. Ты вот не знаешь, что это такое. Это ведь не жизнь уже. Я и кайф-то настоящий уже давно не ловлю. Вкатишь дозняк, чтобы раскумариться, и все.
– Что-что?
– Ну, кумар – это как похмелье. Только не от вина, а от наркотиков. Пустишь по вене дозу – и только в себя приходишь, и то не сразу. Раскумариваешься. Чтобы кайф поймать, надо на более сильный наркотик переходить. А где его взять-то? Вот так и живешь, как зомби. Да еще глюки на меня очень сильно находить в последнее время стали. Это совсем плохо. Шизею прямо. Придется, наверно, в психушку ложиться – лечиться. А тогда родители узнают. Они ведь у меня совсем не в курсе, все еще думают, что я хорошая девочка, в инязе учусь. Я ведь в школе отличницей была, честное слово.
– Ага, это уже что-то. Значит, в прошлом какие-то проблески интеллекта у нас имелись. А то я уже посчитал, что мне досталась выпускница интерната для слабоумных.
– Ну, Дик, не надо так. – Из глаз Леки неожиданно побежали слезы. – Я, конечно, дура. Дура, сама всю жизнь себе испортила. А только я их боюсь, этих ломок. Бо-юсь!
– Ну, не плачь, малыш, – Демид погладил ее по голове. – Если ты действительно то, что мне нужно, снимем тебя с иглы, хотя, возможно, это будет непросто. А если ты – не та, за кого я тебя принимаю... ну ладно, все равно вылечим.
Лека улыбнулась сквозь слезы.
– Я та, честное слово, та! А какая тебе нужна?
– Сейчас посмотрим. А ну-ка, раздевайся.
Лека автоматически, как
– Что, все снимать?
– Ну ладно, это можешь пока оставить, – разрешил Дик. И улыбнулся. Лека тоже улыбнулась, а потом почему-то расхохоталась. Дико, правда? Стоишь тут голая, непонятно, зачем. Дурдом! А парень ей нравился. От него исходили какие-то теплые, дружеские волны ("флюиды" – почему-то вспомнила она давно забытое слово) и напряжение, не оставляющее ее в последние месяцы даже под наркотическим кайфом, исподволь уходило. Когда Дик дотронулся до нее, она подалась к нему всем телом. Но он хладнокровно изучал поверхность ее кожи, не обращая внимания на ее состояние.
– Ага. Ага. Подними-ка руки. Повернись спиной. Обратно повернись. Хм, интересно...
– Что интересно?
– Потом узнаешь. Слушай, голубушка, ты всегда была такой тощей?
– Ну... не всегда. В последнее время немножко похудела.
– Ничего себе, похудела! Прямо узник Освенцима. Скажи честно, ты ничего не ешь, что ли?
– Да почти ничего, – призналась Лека. – Не хочется что-то.
– Анорексия называется такое дело, – резюмировал Демид. – Истощение. Еще немного, и по воздуху летать будешь. Ну ладно, это мы поправим – откормим тебя до приятных форм. А что за шрам на руке? Вены резала?
– Нет, это так... Дурняк надо было быстро снять, вот я бритвой и резанула. Когда кровь увидишь, это быстро отрезвляет, в себя приходишь. Проверено.
– Век живи, век учись, – философски заметил Дик. – Сколько нового я от тебя узнал, детка, хоть книжку пиши. Don't try suicide, nobody give a damn, – неожиданно пропел он строчку из песни "Куин". – А ну-ка, переведи, что я там такое напел?
– "Не пытайся покончить с собой, всем на это наплевать", – перевела Лека и поразилась – неужели она не забыла еще английский окончательно и бесповоротно? Все-таки что-то с ней здесь происходило, пустая голова потихоньку заполнялась обрывками мыслей, какими-то забытыми кусочками из давно прочитанных книг. Мозги, отвыкшие переваривать информацию, казалось, со скрипом приходили в движение.
– Неплохо, неплохо, – пробормотал Дик. – "Ай-кью"* [IQ" – интеллектуальный коэффициент (англ.)] в зачаточном состоянии присутствует.
Потом начался сплошной дурдом. Дик вооружился толстым фломастером и разрисовал Леку с головы до ног кривыми розовыми линиями, соединяя родинки на ее теле при помощи самодельного картонного лекала. Он вдохновенно трудился минут десять, и, наконец, с удовлетворением откинулся в кресле – как художник, разглядывающий свое произведение. Лека глянула на себя в зеркало. Выглядела она как индеец на тропе войны – странный, какой-то ацтекский узор покрывал ее кожу. Что-то было в нем мистическое. Расположение линий нельзя было назвать ни декоративным, ни даже правильным. И все же в этих изгибах наблюдалась определенная гармония, и если бы Леку спросили, какой человек способен нарисовать такой узор, она бы сказала: хороший.
Она осторожно провела по коже пальцем и на нем осталось красное пятно.
– Дик, что это такое? Что это ты тут изобразил?
– Это не я изобразил. Все эти метки ты носишь с рождения. Я только соединил стигмы на твоем теле правильным образом, и вот – результат.
– Ну и что это значит?
– Даже не знаю, как тебе объяснить. Боюсь, что пока ты не готова к такой информации. Ну, в двух словах, ты принадлежишь к определенному племени людей, изредка встречающихся на нашей земле. К тому же племени, к которому принадлежу и я.