Демидовы
Шрифт:
Ночь они опять провели в таежной сторожке. Акинфий сидел на корточках перед печкой, задумчиво смотрел на разгулявшееся пламя, говорил:
— Беды наши, Марьюшка, в том, что никак не дают на Руси развернуться заводскому человеку. Помер царь Петр, так и пошло все обратно через пень колоду… Нонешняя-то государыня больше про балы да наряды думает. Немцев при дворе развелось, людишек каких-то воровских видимо-невидимо.
— А ты разве не воруешь? — просто спросила Марья.
— Для дела приходится, новые заводы ладить, рудники копать, уголь жечь —
— Не шибко обеднял, поди?
— Не об том речь, Марья, не об то-ом! — в голосе Акинфия зазвучала горькая досада. — Если б я только о наживе думал, я бы… Э-эх, да что там! И ты меня не понимаешь.
— Поди ко мне, — шепотом позвала Марья.
Акинфий подсел к нем. Они обнялись.
— Берег я тебя в Туле-то, — улыбнулся Акинфий, — не трогал… А ты вон угольщику какому-то досталась. Нешто справедливо?
— Да я не угольщику, — вздохнула Марья. — Меня беглые снасильничали, Акиша… Которые от тебя бежали.
Акинфий задохнулся.
— Вот так… Зло, Акинфушка, кругом зло от тебя исходит. Почему так, я и сама не знаю. — Она целовала его, гладила, ерошила волосы.
— Ах, Марья, Марья… — мотал головой Акинфий. — Бедная ты моя…
Гудело пламя в печи, синяя ночь заглядывала в маленькое оконце, время от времени подвывали волки.
И вновь в предрассветной мгле скакал через спящую слободу одинокий всадник с женщиной, сидящей перед ним и закутанной в покрывало. Остановил коня возле покосившейся хибары, осторожно опустил женщину на землю, нагнулся, поцеловал.
— С тобой побыл, будто живой воды испил, Марьюшка… — улыбнулся Акинфий, и глаза его молодо блестели.
Он пришпорил коня, поскакал.
Марья пошла к хибаре, и тут же из-за угла вынырнула черная фигура Крота, скользнула вдоль стены к двери. На пороге Крот обернулся, пошарил глазами по сторонам, перекрестился и пропал в доме.
Через мгновенье оттуда послышался шум, а потом истошный, предсмертный бабий крик. Еще через мгновенье в двери показался Крот с ножом в руке, затравленно оглянулся по сторонам — слобода спала, только дымил и смутно шумел вдалеке завод. Крот судорожно отшвырнул окровавленный нож и бросился к лошади, привязанной на задах к частоколу.
Ранним утром приказчик Лиходеев боязливо скребся в двери демидовской спальни:
— Хозяин… Акинфий Никитич… К вам гости пожаловали.
Евдокия уже не спала, с силой толкнула Акинфия локтем. Тои вскочил, очумело посмотрел вокруг:
— Чего еще? Поспать не дадут, ироды…
— По ночам спать надоть, — зло сверкнула глазами Евдокий.
— Кого там черти принесли? — вздохнул Акинфий.
— Князь Вяземский из Санкт-Питербурха. Гонец ишшо с вечера прискакал, — с мстительными нотками в голосе сообщила Евдокия.
Акинфия будто ветром с кровати сдуло. Он одевался, на ходу приказывая жене:
— Вели из кладовой соболей принести и горностаев. Сорок сороков! Бобровых шкурок тоже, украшений старинных с каменьями!
— Ты, Акинфушка,
Акинфий глянул на жену, явственно прочитал в не глазах ненависть.
…В кабинете Акинфня уже дожидались гости: князь Вяземский, тучный, с добродушным, мясистым лицом, затянутый в золоченый мундир, с брильянтовыми орденами, и генерал Татищев, в черном сюртуке, в левой руке — черная треуголка. Князь грузно прохаживался по кабинету, разглядывал чертежи и карты, развешанные по степам, остановился перед коллекцией минералов в ящиках под стеклами.
— Специально сии минералы из Германии выписал, — пояснил Татищев. — Что говорить, заводчик хваткий, с талантом. Но самоуправствует сверх всякой меры.
— Поправим… — степенно произнес Вяземский.
— Возомнил себя чуть ли не царем на Урале.
— Укротим… — вновь важно и глубокомысленно обронил князь. — В бараний рог согнем!
А из подвалов тем временем прислуга торопливо выносила охапки шкурок — соболиных, горностаевых, бобровых. Принесли большой ларь с украшениями. Тут серебряные и золотые кольца и перстни, диадемы и аграфы, в оправах сверкали изумруды, жемчуг, топазы.
— Давай еще, — отрывисто приказывал Акинфий. — Не жалей князю, пущай на него разом столбняк нападет!
— Тут ведь ишшо беда какая, батюшка, — вздохнул Лиходеев. — Разбойничать в слободе стали. Энтой ночью ктой-то заводскую бабу зарезал. Прям в дому. Такое озорство зверское…
— Какую бабу? — похолодев, спросил Акинфий.
— Да Марьей звали…
Оттолкнув приказчика, Акннфин пулей вылетел во двор, кинулся к конюшне, вывел заседланного коня.
…Возле дома Марьи толпился народ. При появлении Акинфия разговоры и причитания разом смолкли.
Акинфий слетел с лошади, кинулся в дом, расталкивая людей.
Марья лежала на колченогом столе в гробу, и в руках, сложенных на груди, горела свечка. Несколько старушонок в черном стояли возле гроба, шепотом молились. Под образами возвышалась фигура священника и черной рясе, с красным, испитым лицом.
Будто пьяный, Акинфнй сделал несколько нетвердых шагов к гробу. Старушки шарахнулись к двери, толкая друг друга, а священник продолжал стоять столбом. Акинфий рванул его за грудки, вытолкал вслед за старушками и захлопнул дверь. Медленно опустился оп перед гробом на колени, обнял бездыханную Марью, простонал глухо:
— За что так наказываешь меня, господи?
Князь Вяземский и статс-секретарь Татищев, казалось, дара речи лишились. Прислуга охапками вносила и сваливала на пол вороха соболей, горностаев, бобров. Завершающим ударом была малахитовая шкатулка, полная драгоценностей. У порога кланялся в пояс приказчик Лиходеев:
— С ночи уехал, так и нету. А когда вернется, один бог ведает…
Князь Вяземский трясущимися руками перебирал искрящиеся шкурки, гладил, даже нюхал.
— Ох, ты-и-и… отродясь столько-то сразу не видывал. А сверкает-то как, прям живой огонь мечет! Небось, и в царских кладовых эдакой красоты нету! — Он утер выступивший на лбу пот и круто повернулся к приказчику: — Это что ж, в подарок нам?