Демидовы
Шрифт:
— Нe бойсь! Башня упадет, а Демидов — ни в жисть!
Евдокия приблизилась к толпе мужиков и баб, судачивших, упадет башня или же Ефим Корнеев все же умудрится спасти ее. Следом за хозяйкой торопились два чубатых стражника.
— Ну что, стоит?
— Да вроде стоит, хозяйка. Ефим Корнеев старается.
Муж покойной Марьи Платон к этому времени выбрался из кабака — драный тулуп нараспашку, борода заиндевела, в руке зажата недопитая бутыль сивухи.
— Пр-равославны-и-я-а! — заорал Платон, остановившись перед толпой. —
— Заткни хайло, морда! — На Платона наехал стражник, полоснул плетью по лицу. Тут же вспух багровый шрам. — Проспись, скот безрогий, не то в колодки забью!
И тут Платон с неожиданным проворством ухватил стражника своей медвежьей лапой, легко сдернул с седла и ахнул об землю. Стражник, охнув, скорчился на земле. Платон выдернул у него из ножен саблю и неловко взобрался в седло.
— Пр-равославны-н-я-а! Демидовы мою жену сгубили-и! — Он рванул поводья и ринулся на Евдокию, размахивая саблей.
Наперерез ему направил лошадь второй стражник, но помочь не успел — Платон полоснул его саблей по голове. Евдокия дико завизжала и бросилась бежать.
— A-а, душегубица! Зверюга демидовская! Круши их, православные! — Платон нагнал Евдокию и два раза рубанул саблей. Толпа ахнула.
Акинфий прохаживался возле дома. На плечах наросли сугробики мокрого снега. В тени большой сосны маячила фигура верного Кулебаки.
— Ежели господь удачу не пошлет и дело сорвется, ты забери сына Прокопия и двигай на Урал, — глухо проговорил Акинфий. — На Урале не выдадут.
— А ты, барын, никак напужался? — усмехнулся Кулебака. — Как тот пьяница: напьется — так до царя гребется, а проспится — свиньи боится.
В глубине аллеи показались широкие сани-розвальни, запряженные тройкой. Гремели бубенцы, слышался женский смех, визги, мужские голоса. Кулебака и Акинфий проворно встали за деревьями. За первыми санями показалась еще тройка. Они остановились напротив дома Демидовых. Чавкала под лошадиными копытами снежная жижа. Из передних саней выпрыгнул Прокопий в распахнутой собольей шубе, пьяный и растрепанный.
— Господа, п-прошу ко мне! — воскликнул он. — Екатерина Андреевна, голубушка… — Прокопий поскользнулся и упал в снежную жижу. В санях раздался дружный смех, немецкая речь мешалась с французской и русской.
— Вам почивать надобно, Прокопий Акинфыч. До завтра! Трогай!
Когда Прокопий с трудом поднялся, обе тройки уже мчались по проспекту. Издалека доносились бубенцы и веселый женский смех.
Прокопий, покачиваясь, поплелся в дом. На крыльце он опять поскользнулся и чуть не упал, но чья-то крепкая рука вовремя ноддержала его. Прокопий обернулся и увидел отца.
В кабинете, не раздеваясь, Прокопий плюхнулся в кресло, вытянул ноги в грязных сапогах.
— Доколе мне ишшо смотреть на все это? — с укоризной спросил Акинфий.
— А что, батюшка? — беспечно улыбнулся Прокопий. — У
— Государю Петру не на кого было дело оставить. Оттого мучался и страдал. В родном сыне опору и надежду найти не мог… Неужто и меня участь сия ожидает? Неужто дело, которое мы с отцом начали, после смерти моей прахом пойдет.
— Почему так, батюшка? Пошто такие мысли мрачные? — продолжал пьяно улыбаться Прокопий.
— Потому, что сын мой в кабацкого гуляку превратился! — повысил голос Акинфий. — И умом не вышел, и удалью никого не удивил!
— Батюшка… — начал было Прокопий, но Акинфий гневно перебил:
— Замолчь, когда отец говорит! Больно мне видеть, что род наш демидовский кончится. А пуще того — заводы, рудники, дело железное захиреет, прахом пойдет. Для чего тогда жизнь прожита? Для чего всем пожертвовал? Любовью… Радостями земными… — Акинфий бормотал все тише и обреченнее. — Что после меня останется? Сын — самодур да пьяница? Деньги? Неужто для того стоило на свет божий рождаться?
Офицеры — преображенцы и измайловцы — шли по длинной дворцовой анфиладе. Впереди Нефедов и Оболенский, в левой руке капитана подаренный Демидовым пистолет Петра Первого.
Перед небольшой залой их пытались задержать несколько офицеров-измайловцев во главе с братом Бирона.
— Назад! Клятвопреступники! Сложить оружие!
Загремели выстрелы. Пороховой дым окутал анфиладу. Падали люди, в дыму слышались крики и стоны. Зазвенели обнаженные шпаги.
— Вперед, ребята! — кричал капитан Нефедов. — Долой временщика Бирона!
Гулко барабанили по драгоценному паркету солдатские сапоги.
Скончавшаяся императрица Анна Иоановна лежала на столе в большой зале, прикрытая черным парчовым покрывалом. И громадные золоченые люстры были покрыты черным, и окна. Горело множество свечей. Замер почетный караул. Тускло поблескивали стволы ружей, навалом громоздившиеся в углу.
На мгновение офицеры и солдаты задержали шаги. Караул не шевельнулся. Они медленно пересекли залу и вновь побежали, топоча по паркету.
— Вот его спальня! — указал поручик Оболенский, и все остановились у высокой двери. Нефедов подергал ручку.
— Ломай, ребята!
В дверь забухали приклады ружей. Навалились плечами. Хрустнуло, подалось… С грохотом упала дверь и вместе с ней несколько солдат. Раздался дружный смех. Задние напирали на передних, тянули шеи, чтобы увидеть, что там внутри, в спальне.
Бирон стоял у кровати на черном ковре, расшитом золотыми каплями, в длинной рубашке и колпаке и закрывался подушкой.
— Собирайся, герцог! — улыбаясь, проговорил Нефедов. — Досыпать в Сибири будешь! Живо!
А у дверей все еще хохотали солдаты, растянувшиеся на полу. На них показывали пальцами товарищи и заливались громким хохотом.