Дёминские записки (сборник)
Шрифт:
Ох, и хорошо было после этого думать, как заживут они с бабкой в доме, как порадовался бы Николай новому дому!
И как хорошо было окрест: дом стоял рядом с прудом, над которым беспрестанно вечерами носились ласточки. Белея рубашкой, они едва касались воды и щебетали и щебетали, наполняя свежий воздух грустным и умиротворённым весельем, тем, чем кроме них могут создать настроение только несмышлёные дети.
Тёплыми сумерками, стоя у верб над прудом, Клавдия улыбалась, слушая этот нежный и грустный щебет. Казалось, он лился с самих небес.
4
СПУСТЯ ДВА ГОДА после смерти мужа Клавдия вышла замуж за Петра. В 1955 году у них родилась дочь, которую они, в память погибшей Галины
Наличники и ставни к дому выделывал уже сам Пётр Пронин. Женившись на Клавдии, он как будто заполонил собою весь дом, и даже бабка в нём потерялась, заняв самую маленькую комнатёнку. Пётр стал большим любителем ходить в клуб смотреть картины. Клавдия сначала не хотела идти в клуб ни в какую, то ссылаясь на проверку школьных тетрадей, то на беременность. Однако когда уступила мужу и увидела, как бережно вёл он её по улице, как менялись его всегда угрюмые глаза при приветствиях хуторян, как гордился он ею, то поняла Клавдия, что перешагнула она в новую жизнь и теперь надо жить сполна этой новой жизнью. Да и многие ли нашли себе мужа среди послевоенных мужчин, выбитых войною поболее, чем наполовину? И то, что состоялось её второе замужество, а у многих – ни одного, вновь делало Клавдию если не счастливой, то умиротворённой и спокойной.
Пётр, работавший так же в сельпо кладовщиком, хрип особо не рвал. Он в точности знал, кому сколько чего надо дать и сколько взять себе, сколько идёт на усушку, утруску, как разбить бутылку-другую, не пролив ни капли и как умело, чтобы комар носа не подточил, составить акт о разбитии.
Пётр, поняв, что выпивка на работе стоит себе дороже – Клавдия тогда, выпитого, переставала замечать его, – вечером молча ставил бутылку на стол, резал копчёное сальце и коротко произносил: «Ты, мать, распорядись».
Клавдия подсаживалась рядом, иногда на шкалик звали и бабку. Клавдия, выпив, начинала смеяться, всё ей становилось нипочём. Вспоминая, как директор школы Грач Александр Тихонович на педсовете чихвостил новую учительницу, а та не понимала, за что (Грач редко кого «пропускал» мимо себя из новеньких учительниц), Клавдия смеялась и смеялась. «Жизнь – не поле перейти», – вспоминала она любимую назидательную поговорку Грача и вновь закатывалась смехом. Уж она-то знала, что Грач мог быть и одним, и вторым, и третьим, смотря с кем говорил и по какому поводу. Уж она чувствовала перед тем, как расписаться с Петром, что глаза Грача начали поблёскивать и в её сторону, и ладонь его невзначай ложилась на руку женщины, и только то, что назывались они когда-то с Николаем кумовьями, да черная газовая косыночка, которую по-прежнему носила Клавдия то на голове, то на шее, останавливало директора от опрометчивого шага.
Клавдия и раньше любила застолья, а теперь не проходило недели, чтобы они не присели с Петром за беленькой. Женщины в хуторе, кроме пропащей алкоголички Шурки Горловой, водку просто так никогда и не пили, и Петру желание супруги стукнуть хрустальным бокальчиком о его гранёный стеклянный стакан и долго слушать комариный звон, казалось капризом. Следующим утром он поначалу подтрунивал над супругой, рассказывая анекдот о том, как русский мужик помер не от водки, опившись её, а от того, что ему не дали опохмелиться. «Побудь-побудь в нашей шкуре», – говорил он, смеясь над супругой и плеская себе в стакан огуречного рассольчика. А однажды, когда и Петра рядом не было, Клавдии так сильно захотелось даже не хмеля, а того жалостливого чувства к себе, которое появлялось у неё после хмеля, что она механически подошла к шкафу, вынула бутылку, налила гранёный стакан, выпила, по-женски не морщась, сказала: «прости меня, Коля», повалилась на постель и заснула. Спасибо, бабка, заглянув, унесла со стола бутылку да смахнула передником лужицу, набежавшую из друшлака, полного не попробованных солёных поташков.
5
Построив
– Ты, Клавдия, в рубашке родилась: одного мужа Бог взял, так ты другого охомутала!
От Матрёны пахло сельпо – и Клавдия, проводив её взглядом, вплывала в полузабытый мир, где рядом грезился Николай, где в воздухе курилась лёгкость, где было беззаботно и солнечно. Она шла, и степной ветер вновь гладил её тело руками Николая, и солнце, припекая, покалывало её щёку губами Николая. В такие минуты, оказавшись рядом с Петром, она отстранённо называла его «Пронькин». А он разводил в стороны громадные безвольные кулачищи и сокрушённо опускал их, показывая тем самым, что ничего не понимает.
Между тем в школе директор Александр Тихонович Грач твёрдой рукой правил миром. Дважды в неделю он назначал педсоветы, и ни один случай, ни одно слово, сказанное даже шёпотом, не оставались без его внимания. Он хотел знать и знал всё: благо жена его работала рядом, а через неё мудрые и язвительные женщины обронивали все хуторские новости так тонко, будто они сами прилетали с неба. Прошедший полвойны, Грач любил говорить, что случайности случаются на войне, где пуля – дура, а в мирной жизни всё диалектично. «Как из семени вырастает дерево, так из слова вырастает дело, а из поступка – характер», – назидательно заключал он, отпуская нашкодившего ученика. Когда кто-то из молодых учителей философски замечал по случаю, что дело яйца выеденного не стоит или что жизнь есть жизнь, Грач распрямлялся и чеканил ещё более определённо: «Мы победили немцев – жестокого и коварного врага, а с мелкими недостатками тем более справимся». После этих слов все поёживались, и никто более не рисковал философствовать.
Грач по-прежнему благоволил к Клавдии. Вместе с Клавдией уроки немецкого в большой школе вела ещё одна учительница, Марь Лукинична, как все её звали – дочь одного из первых коммунистов, устанавливавших советскую власть в близлежащих хуторах и станицах, а на подходе к преподаванию была жена директора, Лидия, заканчивавшая двухгодичные курсы немецкого языка в Урюпинске. Лидия нередко посещала уроки Клавдии, а та делилась с молодой учительницей всем, что имела, – и это ещё более увеличивало приязнь директорской семьи к Клавдии.
Так бы и катилась тихо жизнь Клавдии, обретшей второе счастье, да говорится, что человек полагает, а жизнь располагает. Но обо всём по порядку.
Летом 1957 года в далекой Москве прошёл-прокатился Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Все дни хуторской репродуктор, висевший на телеграфном столбе у сельмага, взрывался песнями, сладкими голосами африканских гостей и молодым смехом. Эдита Пьеха, взявшаяся ниоткуда, грассируя, пела свой «Червоный автобус». Все ахнули, увидев, что жизнь на самом деле широка и прекрасна.
После фестиваля, «незабываемого глотка свободы», как писали самые передовые газеты, руководство партии выдвинуло идею нового мирного наступления на империализм. Оно должно было идти по всем фронтам. Согласно доктрине, в министерских кругах школьного образования вменили в обязанность широко использовать в школах дидактический материал, который мог бы раздвинуть границы в познании всей планеты. На деле это означало, что учитель географии, например, рассказывая о Тунисской Республике, должен был показать ученикам рисунки или открытки с развалинами Карфагена, античными статуэтками, а также разрезами фосфоритных месторождений, которые беззастенчиво грабились эксплуататорами. Этим самым и раздвигались границы мира, и школьники, наделенные воображением, могли как бы путешествовать по миру.