Демократия по чёрному

Птица Алексей

А тут ещё этот проповедник идей угнетённого пролетариата свалился на мою голову. Я понимаю, история — это дело святое, но уж больно много русской крови пролилось тогда. От злости я протрезвел, и шлёпнул филолога своей широкой ладонью по затылку, прервав его монолог. «Лещ» получился знатный, и звон поплыл по всей хижине.

Кудрявский ткнулся с размаху лицом в сторону пола, и свалился на бок, замолчав. Ухватив за шиворот, я вернул его обратно в сидячее положение. Лицо мой языковед не разбил, что радовало.

— Пошто

ынтылыгента обижаешь? — прогудел с противоположной стороны нашего стола отец Пантелеймон, с осуждением уставившись на меня грозным взглядом.

— Я не обижаю, я в чувство привожу, — «отмазался» от него я.

— Мы пьём, или про политику разговариваем?

— Так в России, по-другому и нельзя никак, если за чарку обеими руками взялся!

— Так я не обеими, а токмо одной, — и для убедительности я поднял вверх свою пустую левую руку. Правой я держал за шиворот, так до конца и не пришедшего в себя, филолога.

— И вообще, мы не в России, а в Африке, а потому, никаких разговоров о бабах и о политике, попрошуууу не вести, — сказал я, путаясь уже в буквах.

Тут очнулся журналист, вместе с фотографом, прекратившим петь очередную похабщину.

— За что пьём, почему пустые бокалы, то есть кружки. Почему не наливаем, — и он грохнул о новый столик из железного дерева свою кружку. Кружка разлетелась на мелкие осколки.

— Ща как дам больно, — проговорил я.

Дурной пример оказался заразителен, и фотограф повторил «подвиг» журналиста, также грохнув посуду об стол. Это стало последней каплей моего ангельского терпения.

— В моём доме… посуду бить не надо, чай, не казённая.

— Гулять, так гулять, заулыбались оба, пьяных в стельку, корреспондента. Я уже было прицелился дать в лоб этим двум, левой в рыло фотографу, а правой в морду журналиста.

Положение спас отец Пантелеймон, вытащив из-под стола запасные глиняные чашки, которых я и не видел.

— Хрен с вами, а спирт с нами, — проговорил я и плеснул банановой настойки в кружки. Честно говоря, ликёр не получился. Сахара у меня не было. Бананы были не очень сладкими, и лежали в спирте недолго.

Другие настойки были хоть немного разбавлены водой. А про эту я забыл. Так что, чарка оказалась крайней. С трудом проглотив огненное пойло, все выключились окончательно, даже бить не потребовалось.

Поднявшись на ноги и шатаясь из стороны в сторону, я вышел и начал реветь приказы хриплым пропитым голосом, порой забывая их суть, и повторяясь, раз за разом. Где-то на пятый раз, прибежал откуда-то из тьмы мой глава сотни диверсантов пигмей Жало, и чуть не прыгая передо мною, добился того, чтобы я его узнал.

Я его узнал, и спросил: — Ты чего прибежал, малыш, я тебя не звал. А где эти, как их кррр, кррр, корее, горе, корреспэнданты?

— Кто? — не понял Жало.

— Ну, уроды эти, которые

с караваном пришли, — счёл я нужным пояснить ему, — белые поборники справедливости… за мои деньги. Вот за эти деньги! — и я вытащил из сумки, висевшей на сучке у хижины, «колбаски» из золотых царских червонцев.

Жало кивнул внутрь хижины, откуда раздавался могучий храп отца Пантелеймона, так и уснувшего за столом, полностью заваленным объедками жареного мяса, каш, лепёшек, и огрызками фруктов и овощей.

— Так, мой юный друг. Слушай приказ, этих всех, — и я показал на лежащих вповалку гостей, — разместить в отдельных хижинах. И каждому подложить под бочок бабу. Найди там пострашнее. Ну, ты понимаешь, — и я покрутил пальцами в воздухе, изображая «крокодилов» в женском обличье.

— Чтобы рот до ушей, и грудь до пупа, но чтобы не старые. Лысые подойдут в самый раз. Вот потеха-то завтра будет, — подумал я про себя.

Просыпаешься с головной болью, а тебе беззубая, чёрная, лысая красотка улыбается. Но не старая, а молодая, никаких ошибок нет, извините, потянуло к доступному чёрному телу. Забирайте с собой, а как настоящий мужчина, то и вообще, жениться должен.

Ну и что, что женат. Была жена белая, стала жена чёрная, а хочешь и не одна, и даже не две, а десять! Крысота! Ну и что, что страшная. Она ж не для любви, а для размножения. Зато здоровая, и тебя почти любит.

А я свидетель, что у вас всё по любви было. Ты даже эликсир для потенции у меня просил. Всё говорил — «она ещё хочет, ещё!» Что ж я, не человек что ли, не понимаю, если женщина хочет, значит надо дать! Вот ты и дал вчера. Мужиккккк… настоящий…, а не какой-нибудь… толерант, понимаешь.

— Да, отца Пантелеймона не трогать, пусть здесь спит, умаялся, бедолага. И женщин ему не подкладывать, а то я тебе тогда дам, — большой чёрный кулак сжался… Жало пожал плечами и пошёл выполнять мои приказы, а я, шатаясь, побрёл к своему дворцу.

Зайдя вовнутрь, я уселся на свой новый трон и, прижав к себе свой скипетр, забылся, заснул, скрючившись на нём в неудобной позе. Огонёк от факелов, охранявших дворец воинов, проник сквозь отодвинутую ветром циновку, закрывавшую собою вход, и отразился в глазах чёрной змеи на троне, и глазах зелёной змеи на скипетре.

Драгоценные камни их глазниц перемигнулись между собой. Сквозь крышу, покрытую широкими листьями пальм, проникла тень, и, сгустившись, медленно вползла в чёрную змею трона. Глаза змеи мигнули потусторонним огнём, на свет которого дёрнулся древний кинжал в ножнах, висевших на поясе у Мамбы.

— Шшшшш, спокойно, штарый враг! Мы шш тобой делаем одно дело. Тебе его сердце, мне его душшша. Давно мне не было так интересно. Здесь зародилось человечество, здесь родились мы, старые боги. А потом пришли вы, новая ипостась Творца.