Демон Аль-Джибели

Кокоулин Андрей Алексеевич

Он накрыл ладонями сломанную ногу. Коза попробовала было вскочить, но Зольма держала крепко.

— …я все-таки могу многое, — закончил Бахмати.

Объявись за плечом незрячий мастер Хатум, наверняка увидел бы, как тонкие струйки силы, похожие на завитки дыма, обвивают искалеченную козью ногу, изгибают, вытягивают, выпрямляют, как нужно. А не увидел бы, так и незачем подсматривать, чужие секреты на то и секреты, чтобы лишних глаз не было. Уговор он, видишь ли, со своей стороны исполнил! Напугал

словом. Кашанцог, Кашанцог. Ай-яй. Теперь вот, пожалуйста, хочешь не хочешь, а соответствуй: лечи коз, верблюдов, слонов, собирай прочие заказы на свою глупую голову…

Фух! Бахмати убрал руки.

— Мам, смотри! — воскликнул Наиль.

Коза, мекнув, поднялась на задние ноги. Копытца взрыли землю. Обе ноги были вполне целые. Крепенькие, косматые.

— Можно отпустить, — сказал Бахмати Зольме.

— Мам, — потянул за рукав Наиль.

— Да-да.

Пальцы женщины напоследок огладили желтовато-серую шерсть.

Получившая свободу коза, взбрыкнув, умчалась в дальний угол загона и оттуда победительно стукнулась маленькими рожками об угловое полено. Глупое животное.

— Все? — спросил Бахмати, встав с колен.

— Может быть, молока, господин? — спросила Зольма.

— От нее? — показал пальцем на козу Бахмати.

И расхохотался.

Это была хорошая шутка. О, да, людям он должен был до полуночи помогать бесплатно. Но от козы… Благодарность от козы он принять мог. Козьим же молоком.

Смешно.

Он все еще вытирал выступившие от смеха слезы, когда Зольма вручила ему глиняный кувшин с узким кривым горлом.

— Возьмите, господин.

— Принимаю с козьего позволения.

Бахмати отпил из кувшина.

Молоко было жирное, прохладное, с легкой травяной горчинкой. Кто он, ойгон или человек, если получает от этого удовольствие?

Струйка, щекоча, потекла по подбородку.

— Ох, хорошо-о…

— Дядя Бахма, — невежливо дернул его за полу халата Наиль, — а ты ничего не забыл?

Черные глаза мальчишки смотрели с озорным прищуром.

— Я? — удивился Бахмати. — Нет. Ты просил, я сделал. — Перехватив кувшин, свободной рукой он потрепал Наиля по макушке. — Так что все…

— А это?

Бахмати разве что не взмекнул подобно козе. Мальчишка в обоих руках держал по золотой пластине со зверями.

Откуда?

— Ваше?

— Мое. Конечно, мое.

О, человеческая рассеянность, и ты прилипла ко мне!

Внутренне ругая себя последними словами, Бахмати передал кувшин Зольме, подтянул ослабший кушак (видит Союн, через него незаметно и вывалилось!) и принял пластины от мальчишки. Сдув прилипшие песчинки, он снова устроил зверей за пазуху. Только теперь уже проверил, не вывалятся ли — поповорачивался, понаклонялся, даже подпрыгнул.

— Благодарю тебя, о, Наиль.

—

Не стоит, дядя Бахма.

Мальчишка, что-то напевая, ускакал на улицу.

— Будьте счастливы, — прощаясь, кивнул женщине Бахмати.

— И вы, — спрятала улыбку в наклоне головы Зольма.

— Ну, я-то обязательно.

Золото холодило бок липкой тяжестью.

Кто бы из ойгонов вернул найденное? Никто. Самый худой каррик охранял бы сокровище из последних сил. Мое. Мое! Шипел бы, лишался мосластых конечностей, брызгал ядовитой слюной, пока более сильный не забрал приглянувшееся.

А люди?

Ручки у кувшина не было, и Бахмати держал подарок козы (именно козы) за горлышко, отпивая потихоньку молоко. Ноги несли к торговым рядам, и, в сущности, правильно несли, но, пожалуй, делать там было пока нечего. А ну как съезжающиеся торговцы замучают просьбами? Нет уж, прощения просим!

Подумав, Бахмати свернул к саду, к тутовнику, ласково шепчущему из-за низкой каменной ограды. Шелест листвы баюкал, наливающийся злобой зной покрывалом обнимал плечи. Чуть дальше, между зелеными всходами, бежала по канавкам вода. Дети пускали веточки. За садом гнулись спины, качались тюрбаны. Пых-пых — говорили тяпки.

Бахмати допил молоко, поставил кувшин на верх ограды, проверил золото — здесь, здесь, никуда не делось. Тутовник сменили заросли винограда, желто-зеленые листья стыдливо прятали незрелые ягоды, из винограда белая, вымазанная известью всплыла стена двухэтажного дома. Оградка приросла воротцами.

Бахмати толкнул створку.

— Господин сайиб! Господин Валлеки!

По двору бродили сонные курицы, даже кудахтали будто бы спросонья. За матерчатой занавеской темнели проемы комнат и играли солнечные "лисички". Где-то рядом журчала вода, донося прохладу.

Бахмати ступил в дом.

— Господин Валлеки.

Где-то внутри словно кто-то вздохнул или зевнул. Затем навстречу ойгону выбежала девушка в шальварах, в платье-пагуфе с длинными, метущими глиняный пол рукавами. Личико миловидное, глаза — лукавые.

Наложница.

— Ах, господин Бахма!

Налетела, едва касаясь, губки справа, губки слева, страусиные перья гонят сладковатый ветерок прямо в нос.

Бахмати не выдержал и чихнул.

— Не надо, — выставил он руку.

Но наложница, хихикая, легонько охлопала весь халат. Рукава волочились синими змеями.

— Вы поправились, господин Бахма, — она ткнула его кулачком в бок, безошибочно попав в золотую пластинку. — Ой, что это у вас?

— Печень.

Бахмати поймал-таки шуструю девушку, попросту наступив на один из рукавов, и отправил ее в сад за персиками.

— А вы хотите? — спросила она, невинно хлопая ресницами.

— Очень.

— Тогда несу.