Демон Декарта

Рафеенко Владимир

Иван присел на кровать и закрыл глаза. «Утко, – проговорил он, – милое фрау утко! Твой гадкий Иван Павлович, негодник, умре, мертвечина, предатель народа, плохой мальчик, бросил родителей, друзей, прошлое, будущее, настоящее, нет принципов, цели и направленья, но, как парус зовет ветер, так зову тебя!» В этот момент решетка окна рухнула вниз. В оконном проеме показалась физиономия Петренко. «Быстро, – сказал он срывающимся голосом, – иначе ду-дух, ду-дух!»

* * *

Они прыгнули вниз. У самых окон между

деревьями их ждали члены кружка и разогретый автомобиль. «Вперед, мы успеем на поезд, – кричал Петренко, – на паровоз, в электричку, вперед!» Но именно в этот момент, как и предупреждал Цицерончик, раздалось глухое «ду-дух, ду-дух». Двор оказался окруженным солдатами, их пулями, пилотками, бляхами, сапогами, багровыми лицами, данной ими присягой и письмами к матерям. Убитый Левкин упал, раскинув руки, с удивлением чувствуя, как толчками вырывается кровь, как его плоть бурлит и стекает по пожухлой старой листве. Как наклоняются к самому сердцу деревья и как кружат вдали облака.

Эпилог

За широким, туманным, плавно изогнутым прудом находится старая станция, именуемая «Прудовая 5». Приехав сюда на последней электричке, первое, что заметишь, – потрескавшийся бетонный перрон. Под действием времени этот продукт прекрасной эпохи разваливается на отдельные, будто замороженные глыбы. Когда перестук колес электрички затихнет в холмах, начинаешь глохнуть и тонуть в доброжелательной тишине этого места. В запахах трав. В томительной сонной неясной печали забытого детства, в горьком беспамятстве безоблачных дней. А стоит побыть тут каких-нибудь пару часов, как тяжким грузом валится в самое сердце сладкое сумасшествие медленного существования, съедающее душу ностальгией по тому, чего никогда с тобой не случалось. Да и случиться, увы, не могло. Оно наизнанку выворачивает душу, будто кожу лягушки, пронзенную стрелой дурака.

В глубоких и теплых лужах, расположенных у перрона, плещутся головастики, иногда заводится плавунец, гребляк или гладыш, а то и водяной скорпион. Кричат птицы.

В ночи мерцают слабыми огоньками заросшие бузиной, крапивой и диким малинником бывшие дачные поселки, которые давно уже никакие не дачные, а просто пригородные.

Именно здесь Z-горожане любят пить водку, запивая ее родниковой водой. Купаются в чистых прудах, стирают одежду белой глиной. Ловят рыбу на песчаных пляжах, готовят и едят ее, надевая аккуратные медные карасевые тельца на тонкие прутики. Наевшись, спят, уронив тела на прогретую землю.

Но к вечеру все разъезжаются прочь, ибо что делать человеку во тьме? Разве только смотреть, как звезды становятся правильным красноватым кругом над темной и притихшей усадьбой, образуя Путь Разлитого Молока. Дом усадьбы приземист и темен. Он врос в землю, опустил окна в воду, отражения берез врастают в его глазницы, и карпы ходят в темноте его комнат, синхронно шевеля губами.

В километре от усадьбы рельсы старой забытой узкоколейки уходят

влево и вверх к далеким холмам старого кряжа, изъеденного шахтными выработками и известняковыми провалами, меловыми откосами и заброшенными песчаными карьерами, оврагами и пещерами, узкими лазами, норами, гнездами стрижей. То и дело над холмами и скалистыми остатками древнего кряжа виднеются угольные терриконы, пылящие, дымящие, кое-где покрытые низкорослыми деревьями, кое-где лысые, монументально уродливые. За лесом у самого города высятся трубы металлургического завода. Роза ветров расположена так, что дым от этого индустриального гиганта триста шестьдесят дней в году относит точно на Z. Разноцветные змеи плывут, вспарывая синь небес широкими извилистыми хвостами. Иногда от завода на город идет стена черного в блестках вала, похожего на океанский прибой. Он бьет в городские кварталы, перекатывает через них, заставляет город дышать и проникаться собой. Временами от завода над городом по небу скачут и весело играют багрово-черные всадники, неутомимо разрушая печати вечных запретов, перекликаясь в небесах трубными иерихонскими голосами.

Вокруг дома, просторного и темного внутри, теснится множество построек. В них круглогодично обитает невиданное количество домашней живности. Узкий мелкий залив, являющийся частью дворовой территории, всегда наводнен птицами, собаками, свиньями, индюками, утками, важными гусями.

Полная красивая женщина выходит на порог. Смотрит исподлобья и в далекой точке на дороге, ведущей от станции к усадьбе, легко узнает фигуру мужа, устало бредущего в сумерках с заводской смены. Счастливо улыбается, входит в дом. Проверяет, так ли, как надо, накрыт ли стол. И убеждается, конечно, что все совершенным образом так. Заглядывает в спальню сына. Ваня сладко спит, обняв подушку. Большая желтая утка-качеля, стоящая возле детской кроватки, раскачивается так, будто мальчик только что с нее спрыгнул. Мама рассеянно оглядывается вокруг, прикрывает форточку.

В этот момент в комнату заходит отец.

«Спит, что ли?» – «Да, что-то сегодня рано умаялся. Пошли, кормить тебя буду». – «Давай тут посидим». Отец устало садится на пол возле кровати сына, поворачивает голову к окну, изучая последние проблески заката в высоком темно-зеленом небе. Мать опускается на стул, стоящий у другого конца кроватки. Тикают часы. Пахнет печным чадом, блинами, жирным борщом, дошедшим в духовке пловом, тоже жирным и вкусным. Оглушительно пахнет домашний хлеб. Чисто вымытый пол подсыхает и отдает явственный аромат теплого дерева. Редкие порывы ветра приносят к усадьбе далекий, будто снящийся запах завода, который быстро улетучивается, смешиваясь с запахами усадьбы, уюта и любви.

Ваня спит, родители сидят. Детское личико покрыто бисеринками пота. Ребенок во сне усердно шевелит губами. Утка снова начинает качаться. Ночь входит в свои права.

ноябрь 2012