День Бахуса
Шрифт:
– Ты что писатель? – без всякого любопытства спрашивали приезжие, устало вытирая жирные руки об исписанную бумагу.
Утвердительный ответ тянул за собой никому не интересные, вызывающие изжогу, расспросы, но отречься от призвания я не мог. Вечером, во хмелю, я сгребал в груду заляпанные, скомканные листы и сжигал, чтобы начать сызнова.
Весь сезон визитов, длившийся до конца августа, я провел в непрерывном празднике Бахуса. Люди вокруг день за днем ели и пили, сменяя друг друга, словно картинки комиксов. Похожие в своих страстях и наклонностях до безобразия они не утомляли
Ночью при свете луны, когда камни медленно оживали, костры и голоса становились особенно неестественными и чужими, никак не втискиваясь в окружавшее волшебство. Лишними они были не больше, чем сосед-пьяница, случайно забредший на семейное торжество.
Постороннее присутствие придавало каменным идолам в темноте еще большую брутальную суровость и отстраненность, настолько тяжелую, что было видно, как их волнует лишь собственная неземная усталость. У тех, кто сновал рядом, похожая усталость бывала разве что от зубной боли или из-за нереализованной половой жизни. Каменные идолы были неподражаемы в своих величественных эмоциях, напоминавших томления богов от вечности.
Жить среди этих картин было сущее удовольствие.
С приближением осени пансионат вновь опустел. Он стал еще более разграбленным и одиноким, словно облетающее дерево, уныло погружаясь в сон, тоскливо подозревая, что сон этот может оказаться последним.
В центре своей комнаты я поставил еще один стол и уложил на него все книги, найденные в пансионской библиотеке. На удивление, там, помимо пестрых детских брошюрок и журналов, классических обрезков школьной программы и элементарной поучительной пурги, попадались экземпляры пригодные для чтения. Сердце просило ясной грусти и размышлений. Откликнувшись на просьбу, я перечитывал имеющиеся томики душещипательной и душеспасительной классики: Пушкина, Гоголя, Чехова и Горького.
Книги выручали всегда. Нуждаясь в помощи, я переживал башни, курганы, столпы книг. Хватал жадно, без остановки и меры, по много зараз. Увлекательные прогулки, дальние морские путешествия, загородные пикники, встречи, беседы полные мудрых советов. И, конечно, любовь, дружба и смерть. Ради этих переживаний и очищений я тащил книги отовсюду. Не задумываясь, прихватывал со всех встречных полок и прилавков. Бессовестно тайком уносил за пазухой из библиотек и магазинов понравившиеся сочинения мужей разных эпох. Без спроса брал где и когда хотел. Я прочитал так много книг, что, возможно, в какой-то момент башня из них стала тенью Вавилонской.
Оставшись один в опустевшем пансионате, я чувствовал, как каждое утро рождало неутолимую жажду открытий. Оно будило настойчивыми требовательными шлепками. Нам было необходимо великое движение. И опять не хватало жизни, радости и любви. Хотя бы одного глотка любви.
А в тумбочке у меня стояла вино. И выпив за обедом, я начинал суетиться, как молодая одуревшая макака, хвататься за разные дела, причудливо перемещаться из одного места в другое, не зная, где и зачем остановиться.
К вечеру я выпивал еще и еще и долго не мог заснуть. Свет тушил рано. Как только темнело, мне начинало казаться, что кто-то большой,
Как-то дней десять я не видел живой души. Никто не приезжал, пастухи разбрелись, а сторож уехал в соседнюю деревню за спиртом да так и не вернулся. Дул ветер, обдирая камни. Серый, местами бледно-желтый, пейзаж вгонял в томительную скуку. Я дремал на диване, сооруженном из двадцати матрасов, и вдруг услышал мужские голоса. Говорили под моим окном.
– Э, да здесь кто-то живет!
– Смотрите, цветы какие-то сушеные на окне.
– Да, точно, живет кто-то… вон… видите, посуда… сигареты.
– Надо войти, проверить.
В дверь постучали. Потом с силой дернули за ручку. Было не заперто, и я испуганно вскочил, гадая – кого черт принес. Через порог, толкаясь, перли милиционеры, их было семь или восемь. От неожиданности я потерял дар речи и немного запаниковал. И хотя ни в чем виноват не был, у меня появилось желание не сдаваться и отстреливаться.
– Та-а-ак, а-га, живут здесь, – глядя на меня, обращаясь к остальным, бесцветно произнес старший по званию, майор.
Его коллеги бесцеремонно разбрелись по комнате, как по музею, в котором все можно трогать, нюхать и даже лизать. Вели себя, как в камере у заключенного пожизненно. Ноги мои предательски задрожали, и я сел на стул.
– Ты кто будешь? – подозрительно спросил майор.
Некрасивый коренастый мужик, он не вызывал симпатии. Глаза у него были злые и недовольные. Не успел я рта открыть, как он заговорил опять:
– Скрываешься, что ли, от кого, а?
– Нет, не скрываюсь, – неубедительно пролепетал я.
– А чего живешь здесь? Здесь в эту пору никто не живет. Документики-то имеются?
– Имеются.
С дрожью в руках я нашаривал в вещах паспорт, чувствуя, как по мне, словно насекомые, ползают любопытные взгляды. Хранители порядка с убивающей простотой брали со стола мои книги, тетради, листали, читая пометки на полях и записи.
– Так ты писатель, что ли? – спросил кто-то.
– Ну, вроде того, пишу, – неестественно усмехнулся я.
– Пушкин ты, значит, – объявил классическую глупость тот же голос, вызывая общий одобрительный смех.
Тут я нашел документы.
– Ладно, ещё разберемся с тобой, – изучив паспорт, пообещал майор.
Его дурной глаз опять оценил меня, и он двинулся прочь. Компания вышла за ним, остался только молоденький лейтенант, самый юный из явившихся приведений. Он задрал голову к потолку, подбирая нужные слова, и глубокомысленно спросил:
– А вот, вы прозу или стихи пишите?
– Нет, – не сразу ответил я. – Не стихи.
– Ага, рассказы, – догадался лейтенант.
Не опуская головы, он вращал лишь глазами, на доли секунды останавливая их на мне. Его праздное любопытство было нудным. Он остался, чтобы казаться оригинальнее, чем есть.
– Рассказы, да? – не принимал он моего молчания.
– Типа того, – буркнул я.
– Ага, – кивнул лейтенант. – О чем, если не секрет?
– Так, – неопределенно пожал я плечами, – обо всем.