День «Д». 6 июня 1944 г.

Амброз Стивен

– Весь вопрос в том, насколько долго мы можем тянуть с началом вторжения.

Никто не ответил на этот вопрос. Эйзенхауэр возобновил хождение по комнате. Его шаги сопровождались дребезжанием оконных стекол и дверей под порывами ветра и дождя. Конечно, морская высадка в такую погоду представлялась совершенно невероятной. В 21.45 Эйзенхауэр принял решение:

– Я совершенно убежден в том, что пора начинать.

Рамсей помчался отдавать распоряжения флоту. Эйзенхауэр вернулся в трейлер, чтобы хоть немного поспать. К 23.00 на каждое судно поступило указание возобновить движение. Днем «Д» стало 6 июня 1944 г. В ночь с 4 на 5 июня начали формироваться конвои. Адмирал Рамсей в своем приказе матросам и офицерам написал: «Нам выпала честь участвовать

в самой грандиозной морской высадке в истории… На нас возлагают надежды и мольбы весь свободный мир и порабощенные народы Европы. Мы не можем их предать… Я верю, что каждый из вас сделает все для того, чтобы операция завершилась успешно. Желаю всем удачи! С Богом!»

Эйзенхауэр проснулся в 3.30 утра 5 июня. Трейлер сотрясался от ветра. Дождь хлестал почти горизонтально. По прогнозам Стагга, ему уже полагалось утихомириться. Эйзенхауэр оделся и в мрачном настроении, преодолевая потоки грязи, направился в Саутуик-хаус на последнее метеорологическое совещание. Еще было не поздно отменить операцию, вернуть флот в гавани и попытаться осуществить ее 19 июня, даже если бы шторм не прекращался.

В столовой горячий, дымящийся кофе помог избавиться от хмурых, тяжелых мыслей, но, как вспоминает Эйзенхауэр, «погода продолжала оставаться мерзкой, Саутуик-хаус колыхался, буря разыгралась не на шутку».

Вошел Стагг, и, к удовлетворению Эйзенхауэра, на его лице мелькало что-то вроде улыбки. Метеоролог редко когда смеялся, хотя и был по своей натуре вполне добродушным человеком. Он сказал генералу:

– У меня для вас хорошие новости.

Стагг еще больше чем пять часов назад был уверен в том, что шторм к рассвету утихнет, но, к сожалению, ненадолго, только на вторник, а в среду опять разбушуется. В таком случае первые эшелоны десантников успеют высадиться, но следующие за ними войска подвергнутся большому риску.

Эйзенхауэр снова ходил по комнате, опустив голову и спрашивая мнение присутствующих. Монтгомери по-прежнему настаивал на том, чтобы начать операцию. Так же считал и Смит. Рамсей выразил обеспокоенность насчет корректировки огня морской артиллерии, но в целом выступил за то, чтобы действовать. Теддер колебался. Ли-Маллори полагал, что воздушная обстановка остается неприемлемой.

Корабли выдвигались в Ла-Манш. Если их и можно было еще развернуть обратно, то только сейчас. Решающее слово – за Верховным главнокомандующим.

Эйзенхауэр вновь зашагал из угла в угол. Многим показалось, что он молчал минут пять, хотя сам генерал думал, что не прошло и 45 секунд. Позднее он рассказывал: «Конечно же, не пять минут. В таких условиях они равносильны целому году». А Эйзенхауэр размышлял над альтернативами. Если Стагг ошибается, то в лучшем случае на берег выйдут измученные морской болезнью войска без огневой поддержки с воздуха и кораблей. Но откладывать операцию опасно. Солдаты подготовились к боям, и их нельзя держать еще две недели на транспортных и десантных судах. Кроме того, за это время немцы могут раскрыть секреты «Оверлорда».

Больше всего Эйзенхауэр волновался за людей. Спустя 20 лет он говорил в интервью: «Не забывайте, вокруг Портсмута скопились сотни тысяч человек. Многие уже находились на кораблях, прежде всего те, кому предстояло первыми пойти в атаку. Они чувствовали себя как в клетке. Иначе не скажешь. Как в заключении. Скучившись на переполненных палубах».

«Бог свидетель, эти люди очень многое значили для меня, – рассказывал Эйзенхауэр. – Но на войне кто-то должен принимать решения. Ты думаешь: надо сделать так, чтобы обойтись с наименьшими жертвами. А невозможно, чтобы вообще без жертв. И ты знаешь, что будут потери, а это так тяжело!»

Эйзенхауэр перестал вышагивать, повернулся лицом к своим подчиненным и тихо, но ясно произнес:

– Хорошо, начинаем.

И вновь все, кто находился в Саутуик-хаус, оживились. В мгновение комната опустела. Остался один Эйзенхауэр. Отдав приказ, он теперь был безвластен. «Это самый страшный момент в жизни командующего, –

говорил генерал. – Он сделал все, что мог, – планирование операции и прочее. Больше он ничего не может сделать».

Эйзенхауэр позавтракал и поехал в Портсмут понаблюдать за отправкой кораблей и погрузкой очередных эшелонов. Он прошелся вдоль причалов. С наступлением рассвета дождь прекратился, ветер стих. В полдень командующий вернулся в трейлер и сыграл в шашки со своим военно-морским помощником капитаном Гарри Батчером на коробке из-под крекеров. Батчер побеждал, имея двух дамок. Но Эйзенхауэр захватил одну из них и объявил ничью. Он посчитал это неплохим предзнаменованием.

После ленча Эйзенхауэр сел за переносной столик и набросал от руки на всякий случай текст пресс-релиза: «Наша высадка… не удалась. И я отвел войска. Мое решение осуществить нападение в данное время и в данном месте основывалось на самых лучших расчетах. Солдаты, авиация и моряки проявили себя самоотверженно и до конца исполнили свой воинский долг. Вся вина за неуспех операции лежит целиком и полностью на мне» [33] .

Весь день 5 июня Роммель провел с Люси. Он собрал для нее букет из полевых цветов. Его начальник штаба генерал Ганс Шпейдель намеревался устроить вечеринку в замке Ла-Рош-Гийон. Он обзвонил близких друзей, сообщив одному из них, что «старина уехал». Генерал Долльманн находился в Ренне и готовился к штабным учениям, намеченным на вторник. Генерал Фехтингер уже прибыл в Париж, где планировал провести ночь с любовницей, а наутро выехать в Ренн. Другим дивизионным и полковым командирам 7-й армии предстоял долгий путь, и они отправились на учения пораньше.

33

Эту записку без какой-либо даты Эйзенхауэр положил в бумажник и забыл о ней. Через пару недель он обнаружил ее, посмеялся и сказал:

– Слава Богу, что мне не пришлось публиковать этот текст.

Он выбросил бумажку в мусорную корзину, но Батчер подобрал ее.

5 июня генерал Маркс позвонил в штаб-квартиру полковника Фредерика фон дер Хейдта. Он сообщил, что не может оставить войска, поэтому намерен выехать в Ренн на рассвете и приглашает Хейдта присоединиться к нему. А под Каном полковник Люк, командующий 21-й бронетанковой дивизией, давал указания одной из рот провести учения «в соответствии с планом отработки действий в условиях ночи».

(На Котантене войска также готовились к ночным тренировкам. Винтовки заряжались деревянными «пулями». «Джи-айз», которые позже подбирали обоймы с такими «боеприпасами», проклинали немцев на чем свет стоит. Они думали, что деревянные пули предназначались для нанесения жутких ранений и являлись вопиющим нарушением правил ведения войны. В действительности пули были сделаны из бальзы, которая не могла пробить тело, а лишь оставляла на нем отметину.)

В Берхтесгадене Гитлер практически ничем не занимался. Как потом напишет генерал Вальтер Варлимонт, заместитель начальника штаба Йодля: «5 июня 1944 года… У германской верховной ставки не имелось никаких данных о том, что решающая операция вот-вот начнется».

Во второй половине дня 5 июня воздушно-десантные войска союзников начали готовиться к сражению. Каждый парашютист должен был иметь при себе винтовку «М-1» (в собранном или разобранном виде, уложенную в обитый войлоком чехол), 160 патронов, две осколочные ручные гранаты – белую фосфорную и желтую дымовую, – а также гранату «Гаммон» (почти килограмм пластической взрывчатки – достаточно для того, чтобы подорвать танк). Большинство солдат вооружились пистолетами, ножами и штыками (первая опасность оказаться под обстрелом поджидала их в воздухе, а вторая – во время приземления). Без особого желания они встретили приказ взять противотанковую мину «Марк-IV», весящую около 4,5 кг. Пришлось заново переупаковать снаряжение.