День дурака
Шрифт:
Бруно хлюпнул носом.
– У тебя что, приступ аллергии? Видишь, какая у нас тут буйная растительность.
– Ах, Иван, я никогда не видел отца. И когда живешь заграницей, вдали от дома, то испытываешь печаль вдвойне – для меня это все еще родина, rodnagruda.И останки отца навсегда останутся здесь.
– Вряд ли это заслуживает того, чтобы торчать тут, а?
– Я считаю… Почему бы тебе не переехать к нам на побережье, чтобы мы жили одной большой семьей. Нужно только продать мамин дом.
– Дома здесь ничего не стоят. Одолжи мне пару тысяч марок, и я сам его куплю. Отдам деньги матери и буду должен
Они прошли по городскому парку в ресторан «Терраса», где заказали себе так называемую «Балканскую тарелку»: жареная свинина, телятина, баранина с луком и острым соусом су vor.У Бруно снова увлажнились глаза.
– Лук очень злой, – оправдывался он.
Он уже съел половину своей порции, и на его усах пузырилась густая пена местного пива. Бруно был довольно полным, с козлиной бородкой и гладко выбритыми щеками (верхний слой кожи снят острым лезвием, отчего щеки приобрели красноватый оттенок). В своей черной кожаной куртке он выглядел как немец или, если точнее, как баварец. И хотя Бруно был сантиметров на пять ниже Ивана, но весил, должно быть, раза в два больше. Иван пожевал немного и обнаружил, что мясо слишком жилистое и пересоленное. Он взял зубочистку и подцепил жилу, скорее всего нерв поджаренного барана, застрявшую между зубами. Иван разволновался, когда не смог вытащить нерв изо рта, и нечаянно уколол десну, но боль показалась ему приятной, и он уколол себя еще раз.
– Куда делся твой аппетит? – спросил Бруно. – Когда ты был маленьким, то бывало тайком пробирался в кладовку, чтобы полакомиться копченым окороком.
– Правильно. Я привык есть, когда это необходимо. А сейчас, как мне кажется, процесс роста завершился, и если будешь много жрать, то заработаешь только опухоли и закупорку сосудов. Ну, не то чтобы я всерьез задумывался об этом, просто я несколько десятков лет питался одним и тем же дерьмом, и это притупило мое чувство голода.
– Мне кажется, ты в депрессии, как и весь город. Тебе нужно жить в каком-то более динамичном месте. Почему ты не переезжаешь в Германию?
– Здесь нет такой вещи, как депрессия – это иностранное понятие. Скорее подойдет слово «мрачный».
– Ты кажешься меланхоличным. Можно назвать твое состояние меланхолией?
– А это греческое слово, балканское. Черная желчь. И этому я не могу противостоять. Раз уж мы заговорили о черной желчи, то почему бы не заказать шоколадный торт?
– Тебе скучно. Почему ты не женишься?
– Уверен, я не узнаю, что такое скука, пока я не женюсь.
– Первый шаг к строительству семьи – это приобретение дома. И в этом-то я тебе помогу!
В конце вечера Иван стал владельцем собственного дома, благодаря жалости младшего брата, но он не возражал – Иван считал, что заслуживает жалости.
Иван обрадовался новому приобретению – собственному мирку – и решил сделать дом как можно более крепким. Толстые кирпичные стены покрывала вечно мокрая корка штукатурки. Иван кое-что подновил и для начала укрепил фундамент. Несколько насмешливо, хоть и искренне, Иван думал, что для югослава самое важное – это иметь крепкий дом. У жилища должны быть толстые бетонные стены, а не хлипкие, как в большинстве американских домов (которые часто показывают в новостях, когда сообщают о стихийных бедствиях). Американцы строят дома из клея и песка, и они, даже если стоили по миллиону долларов каждый, разваливались во время
А за домом Ивана пели птицы в саду: огромные ореховые деревья, а еще абрикосовые, грушевые, персиковые, вишневые, яблони… Этот уголок Эдема был огорожен от других фрагментов райского сада принадлежавших соседям. И хотя соседи едва кивали друг другу на улице, как-то раз вечером они созвали срочное заседание в доме пекаря, где Иван когда-то целый месяц работал помощником, пока не стало ясно, что его зачислили в университет.
Пекарь предложил гостям домашний бренди на грушах – вильямовку.
– Возможно, это последняя вильямовка, которую я делаю! Эти подонки хотят проложить четырехполосную автостраду прямо через наши сады.
– Да, в других странах так по-свински не поступают! – буркнул мясник. – Почему нельзя обогнуть город?
Пекарь вытащил лист бумаги с бледно-голубыми и печатями и неровным машинописным текстом – некоторые буквы выше остальных, другие жмутся к соседям, а иные стараются отделиться и стоят на большом расстоянии.
– Я получу только сто тысяч динаров, это пять процентов от реальной стоимости сада.
– Мы не должны позволять коммунистическим бандитам конфисковывать нашу собственность. – Мясник поднял свою тяжеленную ручищу, чтобы стукнуть ею по столу, кофейные чашки задрожали, словно предчувствовали удар, но удара так и не последовало, поскольку мясник привык контролировать свои движения.
– Нужно подписать ноту протеста, – сказал Иван.
– Ноту протеста говоришь? Ну-ну, – проворчал мясник. – Вы, молодежь, такие наивные. Какое им дело до жалкой кучки подписей?
Католический священник спал в углу, похрапывая, сцепив руки перед собой. Он устроил у себя дома своего рода монастырь. Три беззубые женщины в черном никогда не выходили за пределы дома и сада. Ходили слухи, что это вовсе не монашки, а его любовницы, которые изнуряли несчастного святого отца безжалостными фелляциями.
Иван подал письменное заявление окружным чиновникам, но законопослушный секретарь разорвал его прямо на глазах Ивана. Тогда Иван отправился в Загреб в Верховный суд республики. Его заявление положили в огромный ящик стола. где оно и осталось лежать. Иван хотел обратиться к самому президенту, но тот уехал в длительную поездку, попивал вина двухсотлетнего урожая, охотился на вымирающих тигров, обменивался рукопожатиями с королем Швеции – короче, отстаивал интересы мирового рабочего класса.
Однажды в конце лета целая армия татуированных рабочих, чья кожа была испещрена то расширяющимися, то сжимающимися стрелами Амура, змеями и демонами в костюмах для подводного плавания – сравняли сады с землей своими бульдозерами.
Глядя в окно, Иван плевался, как пражанин, наблюдающий вторжение советских танков. До этого момента Иван никогда не испытывал знаменитой славянской привязанности к земле, но теперь он ворчал себе под нос:
– Самое святое для нас, славян, – это лоскут нашей собственной земли: наша земля – наша душа.