День гнева
Шрифт:
На Усвячи хватало бродов. К одному вела затравевшая дорога. Первый отряд охотников пошёл открыто, в солнечных брызгах и взмученных копытами водоворотах. С башни грибным дождём сыпанули пули, взбурлили заводь.
— На што надзеютца?! — возмутился Христофор, не столько руководивший, сколь любовавшийся солнечной переправой.
Мокрые кони возвращались, по-коровьи чавкая копытами, теряя стать. За выстрелами не заметили, как в потайных воротцах скрылся посланец. Литовцы продолжали ставить лагерь, кашевары кашляли у чадящих костров. Солнце всё глубже заглядывало в западное озеро Узмень — так человек, перевалив сорокалетие, задумывается о смерти. Сотни весёлых глаз следили за выборными целовальниками, потянувшимися в обоз с вёдрами для горелки. Неупокой тоже ждал с укорной радостью заново пристрастившегося к хмельному питию. В его натуре был
Долблёнка с раздражающей безмятежностью пересекала омуток. Её сносило по течению. Кто-то предположил, что «тым путём хочет утечь». В лагере оставалась жена-заложница. «Случай — избавиться от такой малжонки!» Нет, лодку прибило к отмели, крестьянин с удовольствием вдавливал в мокрый песок босые пятки.
Пан Христофор не сразу уразумел нелепый ответ московитов: у них-де в крепости никто не только литовского, и русского письма не знает! Ума не приложим, что в вашей милостивой грамоте написано. Крестьянин излагал ответ неторопливо, с натугой и снисходительными пояснениями.
Злиться на дурней — душу травить, она одна. Радзивилл приказал раздать горелку и сухари, после кулеша — почивать. «Утром начнём осаду с шанцами!» Копать смертельно не хотелось. До самого заката лагерь возмущённо колобродил. Вдарить бы из всего наряда по этой деревяшке, да пушки ползли по Усвяче, отстав на целый переход... Соседи по палатке исполнили приказ, запели в четыре ноздри. Неупокой, взбодрённый горелкой, побрёл к казакам, пригревшим у своего костра крестьян.
В многоязычном войске люди охотно искали земляков. Сбивались в роты и ватаги не только по умению убивать, но и по говору. Среди казаков было немного московитов, но тем приветливее они встречали и Неупокоя, и крестьян. А тем казалось, что только у казацкого костра они в безопасности, среди своих. Нахваливали кулеш с бараньим салом, опасливо отведали горелки: даже по праздникам не пили хмельного крепче медовой бражки. Козьма, плававший в крепость, размахивал длинными грабками, возмущаясь защитниками Усвяча. Ему даже воды не предложили, держали в башне, покуда воеводы совещались, как больше погубить людей в осаде. Видят же, что — не устоять... Неупокой снова завёл своё — воспользуются ли казаки разгромом московских войск, чтобы взбунтовать крестьян, «нашарпать рухляди с пожару».
— Коссонский спробовал, да дурно кончил, — проговорил Козьма без сожаления и сочувствия, как о прошедшем дожде.
— Кто?
Козьма пытался объяснить, но казаки, знавшие больше и оказавшиеся живее на язык, перебили его. В прошлом году они, используя ватагу Коссонского, захватили Нещерду и чуть не взяли Усвят. Не торчали бы теперь в осаде. Кто был Коссонский — разорившийся шляхтич, сын боярский или из «лучших людей крестьян», осталось неизвестным. Он появился «прямо с лясу, яко из Полоцкой земли». Другое письменное свидетельство о нём тянулось из времён, когда Иван Васильевич, захватив Полоцк и решив, что у высланных было полочан «пропала любовь к прежнему управлению, вновь поселил их на прежних землях, в том числе некоего Коссонского, выдававшегося над крестьянами не только силою, но и умом». Так или иначе, к Коссонскому тянулись местные жители разных сословий, убедившись, что московский хомут куда теснее Виленского.
Он ещё до прихода короля мутил деревни, пытался распространять «милостивые грамоты о воле». За чтение и хранение их забивали до смерти. Падение Полоцка взбодрило его сторонников. Они связались с казаками, оставленными в Полоцке, и рассказали, что в Нещерде московиты срочно возводят земляной вал взамен обветшалой стены. Казаки застали строителей врасплох и овладели крепостью.
У казаков горели очи на неразорённые великолуцкие земли, на Усвят и Заволочье. Чего хотел Коссонский, неизвестно. Он мог мечтать — так мнилось Неупокою, в вечернем хмельном подъёме поставившему себя на его место, — поднять против Москвы крестьян и мелкую шляхту, посадских малых городков, и к приходу короля образовать полузависимую от Польши область, малую республику. Но великолуцкие крестьяне оказались тяжелее полоцких, да и порядки в Речи Посполитой, «большой республике», им вряд ли нравились. Пока у них ещё не отобрали Юрьев день.
У воевод Заволочья нашлись осведомители. Когда Коссонский с сыновьями пытался поджечь
В рассветной полутьме литовцы вновь попытались форсировать Усвячу. Пушкари и затинщики [59] в крепости давно пристреляли броды. Железные орехи булькали в воде, и вдруг один ударил хлёстко, с треском переломившейся сосновой ветки. Лошадь сунула морду в воду, по руслу заструилась алая лента, разматываясь до самой зарумяненной косы. Всадник задёргал ногу, полез за стременем, лошадь утягивала в омут. Он всё же справился, выгреб на мелководье, замахал в сторону крепости кулаком. Другая пуля ударила его в лицо. «Супротив железа не махайся», — спокойно произнёс сосед Неупокоя. Арсений отвернулся, привычную рассветную тоску пронизала ледяная спица. Небо над Усвячем набухло красным.
59
Затинщик — стрелок из крепостного ружья, установленного на специальной подставке — сошке.
Крепостной холм защищался рекою с юга, а с запада и востока — двумя озёрами. Обход по заболоченному лесу с севера занял бы день-другой. А король ждал, когда литовцы либо захватят крепость, либо уймут свой гонор в склоках с поляками. Радзивилл вызвал казачьего старшину.
Тот неторопко оседлал коня, в три маха одолел переправу и помчался к воротам крепости. Русские не стреляли.
Вернулся довольный, будто в кошеле его не последние шеленги звякали, а ключи от городских ворот. В отличие от первого посланца, ему дали испить, и не одной воды. Воеводы передали: им перед паном Радзивиллом не устоять, но верность государю требует хотя бы «померить силы».
Христофор бешено махнул рукавицей, литовцы толпой полезли в воду. «Ты им казав, што истреблю?» — «Казав! Та им няловко...» Кони визжали, заглушая выстрелы, всадники и пехотинцы воплями бодрили их и себя. Похмельный старшина румяно улыбался, и такое же круглощёкое, с бритой оранжевой макушкой солнце вылезало из-за озера.
Охотники вопили не по делу. Из крепости стреляли дружно, но не метко. Задели одну кобылу. Жгли порох, чтобы не достался врагу. Даже когда промокшие литовцы, в отяжелевших штанах и сапогах, нелепо сгрудились на склоне, из башни били не по ним, а по опустевшей переправе. Мы вас милуем, впустую грохотали пищали; помилуйте и вы нас...
Пришлось пехоте браться за кормилицу-лопату. Неупокой копал с товарищами, собранными с бору по сосенке, без различия сословий. Руководил Юрий Соколинский, грунтовый розмысел, знаток земных пластов и подземных вод. Начали борзо — чем глубже в землю, тем безопаснее от пуль. Самые крепкие рыхлили кирками, сдирали дёрн, Неупокой стоял на подбороке, заравнивал дно и стенки, следил, чтобы траншея не сужалась. Глубина — полтора роста. Когда траншея вышла на выпуклость, кирки забили глуше, реже. Пули ложились слишком близко. В левом забое вскрылись залежи костей, по заключению охотников — лосиных и медвежьих, да ещё клык слоновий. Встречались диковинные камни, с дырками, похожие на молотки. Соколинский видел такие не впервые, объяснял: до потопа здесь жили великаны, камнями убивавшие зверей, и сами звери были крупнее и страшнее, как всё в древности... Обедать вернулись в лагерь.
После обеда, по православному обычаю, закемарили и литовцы, и стрельцы на башнях. Сон оборвали визги рожков в лесу, в тылу, откуда не ожидали нападения. Мигом расхватали топоры и самопалы. Из леса, не нарушая строя, вышли полторы роты венгерской пехоты. Черноволосые и наглоглазые мордовороты в трауре.
Король прислал их на помощь Радзивиллам — копать! Так выразил монаршее нетерпение. Венгры под пули не торопились, запалили костры. В котлах, делились любопытные, варилось у них что-то непонятное, жгучее, из сарацинского пшена [60] , дичины, лука. Венгерский капитан, перемолвившись с Соколинским о грунтах, не пошёл представляться Радзивиллам, а Христофор не пригласил его на чарку с дороги.
60
Сарацинское пшено — рис.