«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.

Кузнецов Юрий Николаевич

Эмпирик.

Мне было девять, когда переехали в хрущ.

И крутануло по спирали — двойняшки выросли, у Гали дочь Валентина, у Лены сын — Валентин.

Исчез боксер Василий, однажды не вернувшись из тюрьмы. Тетя Маша умерла, и баба Валя умерла, дожив до 94 лет.

Умер отец.

А бараки, ставшие ниже, так и стоят между Ладушкой и ЖД техникумом (сейчас, подозреваю, колледж).

И ни к кому не стукнуть в дверь и не улыбнуться.

Секундочку. Звонят.

— Аллё.

Чем занимаешься.

— Да так, собственно… А что.

— Всё пишешь поди. Академик. Менделеев.

— Ма, что за наезды.

— Ведёшь себя, как Солженицын… А потому!! Его жена рассказывала — по радио слушала — никогда посуду за собой не убирает…

Впервые сравнили с классиком. И кто. Мама. Самый близкий, самый, как говорится, родной человек.

Как-то осенью: мимо ехал — не проехал.

Встретила отчизна недружелюбно — кинулся под колёса и залаял каштановый дворовый пес.

Стоят бараки в окружении рядов одинаковых гаражей. Насыпные завалинки. Стены из почерневшего щелястого бруса, на одном крупно мелом: «лох». Ушедшие в землю стайки. Железобетонная коробка туалета, какие ставят в панельках, сменила дощатый скворечник. Стершиеся ступени подъезда аккуратно закрашены. И воздух в нём другой.

Наличники. Наше окно.

А в этом, соседнем бараке, мужик придумал и повесился — помню как бегали смотреть.

Здесь пошел в школу, сюда из роддома принесли брата Сережу.

Курю у машины.

На этой завалинке сидела тогда девочка в сандаликах и читала с выражением: «Лети, лети, лепесток! Через запад — на восток, через север, через юг, возвращайся — сделав круг!»

Солнце горело начищенным блюдечком, полынь одуряющее пахла.

И небо было синее-синее…

Мой брат Серёжа

Мой брат Серёжа гостил у тёщи и на обратном пути с Ленинградской посетил нас.

Вошёл — и стало тесно в крохотной прихожей.

Большой, шумный, добродушный, в легком возбуждении от продолжения банкета, с тёмной бутылкой «Саперави». За ним молчаливая невестка Лена.

Пузо у брата появилось. Низ красного пуловера солидно оттопырен.

Он бьёт себя по гулкой груди, басит, напрягая шею:

— Я — пищевик! Мы, пищевики…

— Нормаллёк…

— Ха-ха…

— Я вам компексирую…

— Не так я вас любил, как вы кричали…

Всё это время брат пищевика мелко суетится у дорогих гостей: помогает снять верхнюю одежду, несёт синюю «аляску» Серёжи и дублёнку Лены в бывшую детскую.

Одёжек на нём, как капустных листьев на кочерыжке, ибо, (ибо! какая прелесть!) «ибо сибиряк это не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается!»

Брат красен — тёща принимала хорошо.

Он смеётся, говорит низким голосом, часто употребляя «нормалёк» и «ништяк». Эдакий пьяный Троекуров.

В

его языковую стихию, поток речевых излишеств невозможно вставить реплику, лишь изредка мне удаётся пристроить модальное слово или междометие: … да-да… угу… да уж…

Я робко пытаюсь поделиться наболевшим.

Брат не слушает, перебивает, он самодостаточен; приблизясь к родному лицу, он вторгается на мою территорию. И я замолкаю.

Говорит мама, доверчиво прильнув к младшему сыну и искательно глядя в глаза: «Болею… давление… магнитный день…»

Серёжа строго смотрит на мать:

— Магнитный день — выпить тянет, как магнитом…

Мама, не расслышав:

— Тоже давление? Таблеточку дать?

На лице Сергея брезгливый ужас:

— Клофелин? Амфитамин? Мне?! И Толик пьёт?! Да, уходит поколение… Раньше, кроме водки, лекарств не было… Ну а ты-то что стоишь, Хрен Верёвкин? Штопор неси!

Утробным голосом брата хорошо читать Маяковского на площадях. В его артистизме усматривается хорошая школа.

В юности он посещал театральную студию в Доме офицеров, где лицедействовал с Алексеем Максименко, будущим актером театра драмы.

Самая заметная роль Сережи была в спектакле «А зори здесь тихие…» по повести Бориса Васильева.

Во время встречи старшины Васкова и девушек-зенитчиц с немецкой разведгруппой он крадучись проходил по сцене, сжимая в руках фанерный автомат, и исчезал за кулисами.

Вот как это выглядело в первоисточнике: «…шестнадцать немцев, озираясь, шли берегом к Синюхиной гряде».

Брат был пятым фрицем в цепочке диверсантов.

Критика отмечала тонкий психологизм роли. Называла Сережу характерным актером второго плана.

Серёжа поднимает бокал:

— Брат. Скажи тост. Ты у нас мастер… художественного слова.

А какой я мастер. Консультант по мастерам. И то в прошлом.

— Ладно, не парься, — сказала бы Настя.

Сижу. Парюсь.

— Ну, тогда я сам скажу. Чтобы дети не боялись паровоза! — оглядел нас победно. И выпил.

— Чтоб у нас всё было и нам за это ничего не было! — вдогонку.

Без бокала нет вокала, а с бокалом есть. Пришёл черёд застольных голошений. Не пронесло.

Раздаются знакомые звуки. Брат выводит ненатуральным басом, а мама вполне натурально взвизгивает:

— Прости, дорогая! Но я ведь геолог! И завтра с рассветом! В тайгу ухожу!

Серёжа поёт, побурев лицом и набычась, могучими руками опершись о колени. На левой кисти белые послеоперационные шрамы. Не он поёт — душа его.

Я мысленно подпеваю. В моём варианте нет слова «ведь», геолог давно стал гинекологом и с рассветом уходит не в тайгу, а в то место, что рифмуется со звездой в Караганде.