«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.

Кузнецов Юрий Николаевич

Что сделала история с Россией! Родить-то родила, а поставить на ноги не сумела. Так сироткою и жила она между Днепром и Волгой. А тут и подоспели татары.

г. Красноярск

Николай Беляев

Из «Казанской тетради»

Памяти поэтессы Серебряного Века

Черубины Де Габриак

Песня выделки нежной допета. Время стерло румянец и глянец. Два известных в России поэта из-за женщины этой стрелялись. Было время — шутила, дурачила петербургских редакций чинность, восхищала, цвела и чудачила… Но легенды не получилось… Муж увез от греха подальше в глушь, в Казань, и стихов не стало. Видно, время игры и фальши артистической — миновало… Только несколько строк осталось, что для Вечности —

маловато… А на подлинность и реальность нужно много сил и таланта, много сердца и понимания — что творится и происходит… Ей оказывали внимание… Издавали. Неплохо, вроде. Но мне жалко ее, стареющую, вспоминающую о прошлом, над журналом склоненную женщину, позабытую всеми, хорошую… Что ей снилось? — в глуши, в провинции, в наступленье бездушного века — не пророчице, не провидице… Пожалейте и вы человека!

* * *

В.М

Кочевник — временщик, не тутошный жилец. Пока отара травку ест и топчет, он — на коне, он — царь и бог, не жнец, он пьет кумыс, по-своему лопочет, хохочет, думать о земле не хочет, покуда сыты толпы блеющих овец, стада и табуны… Пирует и ночует он нынче здесь… А завтра — где-то там, простором обуян, он дальше откочует в седой туман, где будет сыт и пьян. Все для него, кочевника, на свете — его отары, плов и бешбармак. Вздыхают женщины. Привычно плачут дети, Скрипят повозки… Светит солнце — знак того, что где-то будет лучше завтра трава — и более сочна, и зелена, а здесь — все вытоптано, съедено, измято копытами… Молчи, несчастная жена! Нас ждут другие пастбища с цветами из нами завоеванных в боях с оседлыми чудными племенами. Вперед! Все остальное — пыль и прах!

Памяти Архиерея Августина

(Александра Николаевича Беляева)

1

Монашеское имя — Августин. Он братом деда был, архиепископ, Духовной академии Казанской воспитанник, расстрелянный в Калуге решеньем «тройки»… (Я — едва родился, два месяца мне было в этот день). Отец мой верил в планы ГОЭЛРО, стал грамотным хорошим инженером. Он, если что-то знал, молчал об этом. но брат его, простой учитель сельский, державший в памяти все наше родословье, в прощальных письмах — вспомнил Августина и добрым словом «дядю Сашу» помянул. В двухтысячном году Собор церковный прославил мученика веры. Справедливость так поздно, век спустя, не торжествует — полна глухой непробиваемой печали. (Ведь все свидетели давным-давно ушли, и не найти безвестную могилу). Боюсь, что поздно. Нужною молитвой святого мученика я не тщусь тревожить. Но кажется, что этот выстрел подлый меня сквозь время — все-таки настиг. И я отныне вижу, как идет он в облаченье, с посохом владыки, и с панагией на груди — шагает под улюлюканье мальчишек-пионеров, и тверд, и прям, ни лагерем, ни ссылкой не сломленный — к еще живому храму Великомученика и Победоносца Георгия, где служит, прославляя за всех нас, грешников, распятого Христа.

2

Он думал о загадке бытия — о духе, о материи и вере. В набитой камере, среди жулья, ворья, среди невинных и офицерья, жалея всех… И понимая — к высшей мере приговорят, как здесь заведено, когда навесили нешуточное дело — «организацию»… Но вера — все одно! — с молитвой только крепла, не слабела. И следователь, взгляд спокойный встретив, никак не мог усвоить нужный тон… Но приговор подписан. На рассвете он будет в исполненье приведен. И можно будет доложить в столицу о ликвидации серьезного гнезда… Какой туман над городом клубится! Какая сквозь него с трудом пытается пробиться лучом последним чистая звезда!

3

Гори, свеча, в помин души ушедшей, с которой я не повидался на земле. Гори во дни эпохи сумасшедшей, способной всех спалить в одном котле. Гори святым огнем, живое пламя, слезами воска душу ту оплачь. На Высший Суд — уже не перед нами — давно предстали жертва и палач. Гори, свеча, и в память, и во славу Не сломленных ни пыткой, ни трудом. Горит свеча — ты видишь, Боже правый, — как светлый храм на берегу крутом… Его сиянье видно издалёка, его не выморозить, не изморосить. Гори, свеча, светло и одиноко, твой свет никто

не в силах погасить.

* * *

Почти две тысячи моих стихотворений — итог скорее грустный, чем веселый. Почти две тысячи ударов головой, несчетное число ударов сердца — о стены каменные и стальные двери, о стены, разделяющие нас: — Услышьте, спорьте или — улыбнитесь!

* * *

Я себя в бутылку запечатаю, брошусь в Клязьму — поплыву в Оку, в Нижнем — Волгой-матушкой покатою закачаюсь, лежа на боку. А перед Казанью пробку высажу, выйду, одурев, на бережок. И в кустах ивовых палку выежу, подходящий посох-посошок. Побреду с улыбкой покаянною в город мой, где молодость прошла, промотала утречко туманное, солнцем сердце глупое сожгла. Ты другой, мой город, думать нечего — все твои кварталы обозреть… Тих, задумчив час людского вечера. ночь глуха, необъяснима Смерть. Но пока мы живы, над разгадкою думаем, за мертвых и живых. Теплится в душе огонь — лампадкою в темном, теплом Храме Всех Святых.

* * *

Великий путаник, мой неоглядный город, ты недоверчиво глядишь с крутых бугров. Не я один узнал тоску и холод твоих осенних стылых вечеров. И все же с этих — с детства! — переулках, в татарской невысокой слободе я познавал — в улыбках, драках, муках — земную цену счастью и беде. Казань меня испытывала, била, теряла, терла, прятала в карман. Лукавила. Вкруг пальца обводила. И — новый заводила вдруг роман! Я жил, дышал. Не гордость и не слава — срываясь, путаясь и вновь теряя нить, я одного хотел — естественного права с людьми и городами говорить! и если голос мой средь шума, визга, скрипа сегодня слышен, я почту за честь Сказать разросшемуся городу: «Спасибо! За то, что я такой, какой я есть!»

с. Ворша, Владимирская область

Владимир Лорченков

Последняя любовь лейтенанта Петреску

— Отвечай, сука, куда магнитофон дел?

Маленький смуглый мужчина в грязных штанах, о цвете которых напоминала лишь надпись у паха, — «Green jeans», — жалобно застонал. Лейтенант Петреску, пришедший на службу в полицию два года назад, попытался понять: чувствует ли он к мужчине жалость? Ясности в этом вопросе у Петреску не было. С одной стороны, ему было понятно, что допрашиваемый, — тот самый мужчина, — обеспокоен вовсе не возможной карой в виде лишения свободы на некоторое количество лет. Скорее, его мучило похмелье. С другой, Петреску пугала перспектива стать таким же бесчеловечным чудовищем, как его коллеги по участку: ему порой казалось, что они могут избить мать родную, и глазом не моргнут. Поэтому молодой лейтенант (а на участке, где он служил, были и старые лейтенанты) всегда пытался вызвать в себе чувство жалости к тем, кого допрашивал. Но в последнее время получалось у него все реже. Сергея Петреску это пугало. Ведь даже «сукой» он назвал мужичка для проформы, не от души, вовсе не из-за жестокости. Просто так полагалось.

— Жестокий человек никогда не сможет работать в органах! — учил когда-то на лекциях студента Полицейской Академии Сергея Петреску и всю его группу полковник МВД в отставке, Николай Блэнару. — Но и добрый человек там долго не продержится. Выживают лишь равнодушные. Всем ясно?

Студенты дружно кивали, и столь же дружно на экзаменах на вопрос, каковы моральные качества будущего офицера полиции, назубок отвечали: коммуникабельность, доброта, умение вникнуть в человеческие проблемы. Группы выпускались, кто-то (Петреску, например) получал диплом, медаль об отличии, и значок стрелка-перворазрядника, кто-то — всего лишь диплом. Садисты затем уходили в патрульно-постовую службу, толковые — в оперативники, а вот лейтенанту Петреску не повезло, — им укрепили 134-й участок полиции района Нижняя Рышкановка города Кишинева. Слава у района была аховая: здесь в домах-малосемейках жили, как правило, алкоголики, мелкие преступники, и сильно был развит феномен дворовых банд. Хотя последствия становления рыночной экономики в Молдавии подействовали на район благотворно: мало помалу сюда стекалась, продав прежние квартиры в приличных районах (чтобы хоть как-то питаться) городская интеллигенция. На прошлой неделе, с гордостью вспомнил Петреску, у кинотеатра «Шипка» ограбили и избили до потери сознания режиссера театра имени Кантемира! А если в районе селятся такие люди, значит, это о чем-нибудь да говорит.

— Сергей, мне даже страшно подумать, как ты живешь в этом ужасном районе, — сочувствовала ему одноклассница, работавшая консультантом в американском посольстве.

— Сильвия, — с обидой парировал Сергей, — меня недавно вызвали в один дом, буквально напротив нашего участка. Вызов был на ограбление: пока хозяйка комнатушки спала, воры взломали дверь и вынесли телевизор, магнитофон и ковер. Так знаешь, кем она оказалась? Балериной Театра Оперы и Балета! Разве это — плохой район?

Одноклассница смеялась, покусывая полные губы, а Сергей задумчиво вертел бокал с минеральной водой. Спиртного он почти не употреблял, и курил крайне редко. Ангелок, — говорили о нем девочки из класса, — и хихикали. Но десятиклассник Петреску не обращал на них ни малейшего внимания: ему надо было спешить на занятия самбо, а потом — на курсы английского языка. Даже сейчас, сидя в этой дыре, 134-м участке, Сергея был одет опрятно, в гражданское, гладко выбрит и надушен приятным одеколоном. И даже на этом участке он надеялся не потерять лица, и, рано или поздно, добиться главной цели своей жизни: стать сначала министром МВД, а потом — президентом. Конечно, для успешного карьерного роста, — и довольно влиятельные родители ему бы в этом помогли, — Сергей мог запросто устроиться в Бендерский комиссариат полиции. Приднестровский город Бендеры молдавскую полицию не признавал, но силой полицейских оттуда после перемирия не выгоняли, и потому отслужить в тамошнем комиссариате год-два, означало получить автоматическое повышение по службе и репутацию героя. Но страницы «Консервного ряда» Стейнбека (любимого писателя Петреску) все еще явно были перед его глазами: молодой лейтенант верил, что сумеет изменить мир в этом районе к лучшему, сможет доказать этим сирым и убогим алкоголикам, что человек в форме бывает и защитником, а не только врагом. Но сейчас обстановка к этому явно не располагала…