День козла
Шрифт:
Майор аж слюной поперхнулся, но стал отнекиваться для приличия, смущаясь того, что сосед угощает его уже второй раз, – а он, замотавшись, не догадался даже «казенки» для общего стола в магазине прихватить.
– Я, э-э, – запнулся он, вспоминая имя-отчество хлеб-инспектора, – Николай Прокопьевич, извиняюсь. Забегался. Детский лагерь труда и отдыха проверял. Ну и… только что вернулся, из поездки-то.
– Да бросьте вы, я ж понимаю, – добродушно прервал его сосед и, обняв за плечо, силой усадил за стол. – Я ж сам всю жизнь, почитай, из командировок не вылезаю. А это, – он обвел рукой яства, – не покупное. Денег я за них не платил. Так что угощайтесь, и пусть
И никакая это не взятка!
Перестав жеманиться, Сорокин выпил, закусил с удовольствием и, чтоб поддержать разговор, ляпнул зачем-то:
– А здесь, говорят, сегодня человека убили. Прямо напротив нашей гостиницы, возле магазина.
– Зарезали?! – всплеснул пухлыми руками далекий от таких дел хлебинспектор.
– Да нет, рассказывают, что застрелили.
– Да вы что?! – обескуражено схватился за голову сосед. – Ну надо же! Вот незадача! Я думал, хоть здесь, в глубокой провинции, от столичного криминала отойду. И за что, интересно?
– Да я так, мельком слыхал, – ругая себя за длинный язык, неуклюже выпутывался майор. – Мне учителя рассказали. И убитый, мол, тоже учитель.
– Ну, это скорее всего на любовном фронте разборки, – авторитетно заявил хлебинспектор. – В селах у нас, слава те господи, бизнесменов пока не стреляют. А учителей тем более. В основном, либо по пьяной лавочке, либо по любви счеты сводят.
– Мне, знаете, аж страшновато стало, – входя в роль чиновника от образования, поежился Сорокин. – Ходишь по улицам, никого не трогаешь, и вдруг – паф! И нет тебя. Ни за что, ни про что.
– Не журись, сосед! – по-свойски похлопал его по плечу хлебинспектор. – В нас-то с тобой стрелять не будут. Не того мы калибра люди. И через женский пол нам неприятности не грозят. Или как? А то, рискнем, может? Тут возле гостиницы я видел пару таких… доступных. Шучу, шучу… Давай лучше самогоночки выпьем. И для здоровья полезнее, и безопаснее. Заодно, раз уж разговор зашел, убиенного того помянем. Хоть и незнакомый нам, а все ж человек!
Майор с готовностью выпил и вторую, и третью.
«Жаль, что я тебе, милый ты мой человек, о себе рассказать не могу, – думал он, хмелея, и с симпатией вглядываясь в соседа. – И про то, что на самом деле вокруг таких, как ты, аграраев-труженников происходит. А я мно-о-го, брат, знаю! И про группировки преступные, и про террористические. В Чечне два раза бывал, один раз нелегалом, под видом шабашника-электрика высоковольтные линии восстанавливал. Такого насмотрелся! Даже орден Мужества имею и медаль „За боевые заслуги“. Да и киллера изловить – это тебе не элеватор проинспектировать…»
А потом, когда сосед достал все из того же холодильника вторую бутылку, Сорокин ощутил даже что-то вроде гордости, вообразив себя эдаким штандартенфюрером Штирлицем, вынужденным скрывать за праздной болтовней свое истинное лицо, лицо человека, чья жизнь – каждодневный подвиг во имя Родины.
XXII
А ночью разразилась гроза. Президент проснулся от орудийного
Он понял, что плачет от обиды и бессилия, подвывает тонко сквозь плотно сжатые губы, как в детстве, украдкой, потому что знает: никто не должен видеть слез президента, почувствовать его слабость, иначе вмиг вцепятся привычными к грызне в своре, острыми клыками, порвут на части и заглотят мгновенно, давясь и скалясь от счастья.
Он окончательно проснулся, сел повыше в кровати, опершись ноющей – не иначе, как на погоду, спиной на объемистую подушку, и понял, что это просто летняя гроза, но все никак не мог сообразить, где он находится, и зачем.
Молнии плескали в окно вспышки света, густопереплетенные ветви деревьев жались к стеклу, секли его паутиной черных теней, и президент принял эти тени за толстые тюремные решетки. Озаренный мощным прожектором глухой забор вырастал неподалеку от окна непреступной преградой, метались под беспощадным светом струи дождя, и где-то там, возле прожектора, должна была находиться вышка с часовым автоматчиком, вглядывающимся бдительно сквозь непогоду и темноту – не появится ли на периметре сутулая фигурка отчаявшегося беглеца…
Внезапно президент понял, что находится в тюрьме. Кто и за что посадил его сюда, заперев в камеру с зарешеченным окном, он не знал, не помнил, да это, пожалуй, и не было важным. Мало ли за какие дела можно упрятать за колючую проволоку бывшего главу государства? Он всегда не исключал такой исход для себя, прогнозировал и принимал превентивные меры. Вот только какие? Он не помнил и этого…
Утерев мягким рукавом пижамы набежавшую слезу, Дед позвал тихонько:
– Мать, а ма-а-ть… – но не дождался ответа.
Что ж, думал он, лежа в могильной тишине своей одиночки, у него, конечно, были ошибки. Он всегда это признавал, но… Не ошибается тот, кто ничего не делает! А он всегда работал, не жалея себя, раскачал, растревожил, как наболевший зуб, тронутую глубоким кариесом страну, провел лечение -радикальное, можно сказать, хирургическое, где-то рассек, что-то вырвал, но корни остались! И все-таки пошло дело на выздоровление, пошло, но вот его-то здоровья завершить начатое как раз не хватило.
Мог ли он отступиться тогда, когда судьба, в которую он верил всегда, вознесла его во главу огромной страны? Мог бы, даже если бы очень захотел, поступать иначе? Ведь это только профанам, далеким от знания железных законов власти кажется, что у него была тогда свобода выбора… Да, он много говорил о свободе, считал ее главным своим достижением, но то – для людей, граждан страны. У него же свободы не было никогда. И, если подумать, он очень долгое время, практически всегда, жил в неволе. Каждый час, да что там час, каждая минута его была регламентирована обстоятельствами. Он должен был просыпаться не тогда, когда хотел, а когда было нужно. Он вынужден был общаться не с теми, кого любил, по ком скучал иногда, а с теми, с кем требовали встреч интересы дела. Да, иногда он срывался, плевал на этикет и условности, закусывал удила, и всякий раз ничего, кроме неприятностей, пересудов и насмешек со стороны окружающих лизоблюдов, из такой вольности не выходило.