День накануне

Филипович Корнель

Случалось, что один из нас в азарте схватки совершал какую-нибудь ошибку, неловкость — спотыкался, терял равновесие, невольно выпускал из рук оружие. В этот критический момент борьба могла завершиться капитуляцией одной из сторон. Но ни я, ни он не хотели, чтобы противник сдался, поэтому оружие тут же подталкивалось в сторону владельца — с тихим, язвительным замечанием в придачу. Кроме того, мы слегка медлили с очередным ударом, чтобы противник мог прийти в себя. Однажды он даже помог мне встать, или, может, я — ему? (Мы делали это украдкой, чтобы никто не заметил.) Наша борьба могла в те минуты просто сойти за игру. Но это была не игра. Мы жили в состоянии постоянной войны, полные искренней ненависти друг к другу. Стоит добавить, что мир вокруг не был пуст, он был населен людьми, охотно и внимательно слушавшими и поддерживавшими нас. Кто-то считал, что прав я, кто-то — что мой антагонист. И по сей день не могу понять, чем они руководствовались, — но это не суть важно. Итак, у нас были сторонники, мы могли управлять ими, разжигая их ненависть. Мы самозабвенно лелеяли

в себе это чувство, заботясь о его чистоте и действенности. Выращивали внутри себя специальную железу, вырабатывавшую смертельный яд, который просачивался к нам в кровь и попадал даже в чернила. Под воздействием слов, написанных этим ядом, слов, которые мы потом читали, железы набухали еще больше и выделяли свежую порцию яда прямо в мозг и сердце. А мы писали и писали, мир же, разделенный ненавистью (что было делом наших рук), подбрасывал нам все новые темы.

Я только что сказал, что мы могли бы жить, ничего не зная друг о друге. Неправда. Так лишь могло казаться. Знать мы должны были, поскольку наше существование было четко взаимообусловлено. Я уверен, что он, даже отделенный от меня тысячами километров, даже на другой планете — знал бы обо мне все. А если бы и не знал, то легко мог догадаться, чем я занимаюсь, — исходя из того, что делал сам. Я уже говорил, что мы ненавидели друг друга, но удивительное дело — ни один из нас, пожалуй, никогда не желал (по-настоящему) смерти другому. Нам необходимо было бороться, чтобы сохранить собственный взгляд на мир. Но бойцу не обойтись без противника. Правда, перед самой войной мы уже почти достигли такой точки, когда отпадает нужда и в мировоззрениях, и в идеологиях — их полностью могла заменить ненависть. Неизвестно, дошло бы до этого или нет, а если б даже и так, все равно мы были бы нужны друг другу — чтобы ненавидеть.

Теперь, через пятьдесят с лишним лет, нет смысла доискиваться первопричин. Было это заложено в нас с самого начала — или появилось извне? Кто из нас был старшим — первым, подлинным? Я или он? Кто произнес первое слово раздора? Теперь и это не имеет значения. Лишь одно я знаю точно: моя смерть наступила задолго до того осеннего дня, когда я услышал о смерти моего антагониста. Может, я умер и не до конца, но в достаточной степени, чтобы посчитать себя мертвым. Мне чудилось, что когда-то я уже погиб от пули, или просто от слова, или из-за смерти кого-то близкого, и теперь я — уже не более чем воспоминание о себе самом и существую разве что в памяти других людей. Я не знал точно, до какой степени и каким способом был умерщвлен, ведь оказий было предостаточно. (Никого не должно удивлять, что после своей смерти я сохранил еще сознание, память, зрение, слух, а также некоторые насущные потребности.) Но только теперь я убедился, что действительно и окончательно умер именно в тот день, когда умер он — мой антагонист. Я существовал лишь до тех пор, пока существовала моя противоположность — негатив, чьи форма и очертания были точным отражением моей личности. Этот негатив совпадал со мной во всех деталях — с той только разницей, что был их оборотной стороной. Выпуклости совпадали с углублениями, цвета были цветами дополнительными. Там, где на негативе лежали тени, у меня был свет. В тот день, когда исчезли эти тени, — погас и мой свет.

Препятствия

(перев. К. Старосельская, 2002 г.)

Я не строю мостов и не возвожу домов. Вещи, которые я создаю, не имеют четких физических свойств — массы, плотности, размеров. Они сделаны не из железа, не из бетона, не из дерева и не из синтетики. И не заслуживают названия предметов первой необходимости. Тем не менее трудности, с которыми я сталкиваюсь в своей работе, обладают всеми чертами материальных препятствий. Они мешают мне, оказывают сопротивление. Борьба с ними требует постоянного напряжения. На эту борьбу я истратил много времени и сил. На нее ушли лучшие годы моей жизни.

Вот уже месяц, как я застрял на середине работы и по сей день не продвинулся вперед ни на шаг. Препятствия бывают самые разные. Это, например, казалось пустяковым — вроде бы невысокий барьер подходи и прыгай! Всего-то и нужно приблизиться к нему легко и свободно и перемахнуть одним прыжком, как это делает спортсмен на соревнованиях по бегу с барьерами. Но произошло нечто неожиданное (сколько уже раз со мной такое случалось и ничему не научило): преграда выросла в ту секунду, когда я чуть-чуть отвлекся, и там, где я меньше всего ждал подвоха. Я не был готов к прыжку, сбился с ритма, запутался — пришлось остановиться. Конечно, я сразу же сделал то, что всегда делаю (и как поступил бы на моем месте любой): отошел назад для разбега и попытался снова одолеть препятствие. Но ни эта, ни следующие попытки ничего не дали. Вот и сейчас я стою там же, где остановился месяц назад, и не в состоянии сделать хотя бы еще одно усилие. Работу я отложил и не знаю, вернусь ли к ней когда-нибудь. Вы можете спросить, почему я не пробовал просто-напросто обогнуть эту преграду. Разумеется, пробовал. Но со временем убедился, что такая тактика неэффективна. Нет, неправильно: уже много лет назад я пришел к выводу, что огибать преграды не нужно. Моя работа подобна игре, в которой действуют определенные правила, и препятствия в ней существуют не для того, чтобы их обходить, а для того, чтобы их преодолевать, иначе игра утратит всю свою прелесть и смысл. Если уж я однажды решил принять участие в этой игре и давно ничем другим не занимаюсь, стоит ли прибегать к обману, к мистификации? Кого обманывать? Самого себя? Зачем?

Препятствие,

которое остановило меня месяц назад, еще не принадлежит к разряду самых скверных, бывают куда хуже. Сплошь и рядом утыкаешься в ограду или в стену. Возникают они тоже неожиданно, очень тверды и так высоки, что не только преграждают мне путь, но и заслоняют все, что находится впереди, за ними. Я беспомощно стою перед такой стеной, гляжу на нее, ощупываю, пытаясь отыскать на каменной поверхности какую-нибудь, пусть едва заметную, царапину или трещину, которую удалось бы углубить, ищу излом или выступ, который позволил бы взобраться на скалу. Тщетно. Преграды, как я уже говорил, бывают разные. Часто приходится, например, иметь дело с пропастями. И они появляются внезапно — словно земля вдруг взяла и расступилась. Правда, они не мешают видеть то, что на другом их краю, но лишают возможности сделать хотя бы полшага в том направлении. Я вижу цель, к которой стремлюсь. Иногда ее заслоняет туман, сквозь который проглядывают только очертания предметов, — тогда мне еще сильнее хочется приблизиться к ним, чтобы рассмотреть детали. Но обычно воздух прозрачен как стекло, и я, несмотря на то что стою на краю непреодолимой пропасти, вижу все очень отчетливо, вплоть до мельчайших подробностей. Казалось бы: если я так ясно вижу цель — неужели этого мало? Ведь мне не нужна чужая земля, я не стремлюсь к физическому обладанию деревьями, людьми, животными — не в том заключается моя работа! Это очевидно. Все, что я делаю, повторяю, вмещается в те рамки, в которых физические законы будто бы не действуют. Моя работа заключается в том, чтобы, не поднимаясь со стула, на котором я сижу, одновременно быть в другом месте — за горой, за стеной, за рекой, на противоположном краю пропасти — и описывать то, что там находится, то есть мне вовсе не нужно осязать то, чем я хочу обладать.

Но больше всего сил я трачу не на преодоление стен и пропастей, а — смешно сказать! — на борьбу с легким, тонким, воздушным, словно бы тюлевым занавесом, который часто отделяет меня от того, к чему я стремлюсь. Я вижу сквозь него все как будто достаточно отчетливо — и все-таки не совсем ясно. Это меня злит, раздражает, мешает до конца постичь смысл происходящего за ним. Сколько раз я уже обманывался из-за этой дурацкой преграды, которая иногда кажется пустяком, ничтожным огрехом зрения, дымкой на стекле, минутной усталостью глаза, мимолетным видением. Однако невинно она выглядит лишь до тех пор, пока я не попытаюсь ее устранить. Я протягиваю руки и раздвигаю занавес — точно так же, как приоткрываю занавеску на окне, чтобы выглянуть на улицу, — но вместо четкой картины, которую ожидал увидеть, которую уже почти видел, обнаруживаю перед собой еще один занавес, а за ним — еще один, и отнюдь не последний. В конце концов, я мог бы удовлетвориться и этим расплывчатым образом, но какое-то внутреннее убеждение или даже более того — принуждение заставляет меня верить, что я все-таки смогу убрать очередной заслон, что еще минута — и передо мной откроется абсолютно ясная картина, и я не только увижу, но и пойму, и назову всё. Предметы и людей, их удивительные свойства и тайные связи, их формы, движения, жесты, их слова и молчание, их мысли и мечты. Смысл их жизни, существования, бытия.

Так что моя работа — сплошная череда сражений с препятствиями; похоже, их преодоление и есть суть моей профессии. (Иногда мне кажется, я должен сделать что-то еще или что-то другое, иногда — что ничего больше делать не нужно.) Чем неподатливее препятствие, тем важнее мне победить его, ибо все мое внимание и все мысли сосредоточиваются на том, что находится за ним. Никогда в жизни, даже во сне, я не видел такого неба и земли, таких деревьев, скал, животных, никогда не слыхал таких удивительных бесед, которые ведут люди там, по другой стороне. Мне в высшей степени любопытно, о чем они говорят. Толком я их не понимаю, потому что до меня долетают лишь обрывки фраз, но я догадываюсь, что разговор идет о вещах, чрезвычайно для меня важных. Я подозреваю, что те люди знают о мире и жизни гораздо больше нашего, что говорят они об этом свободно и просто, как мы — о делах обыденных. И я мучаюсь в поисках слов и способов, с помощью которых мог бы выразить по крайней мере то, о чем догадываюсь, что предчувствую, — но слова и способы тоже там, по ту сторону.

И я предпринимаю еще одну отчаянную попытку одолеть преграду и переживаю очередную, не знаю уж которую кряду неудачу. У меня опускаются руки, я чувствую, что очень устал. И я отступаю, сдаю позиции, побежденный и павший духом. Но в тот момент, когда рушится последняя надежда и остается только тупо смириться с поражением, препятствие сплошь и рядом поддается само. Я с изумлением вижу, как барьеры внезапно исчезают, стены и скалы рассыпаются, края пропасти смыкаются. Занавес уходит вверх или рассеивается, как туман. Ничто теперь не стоит у меня на пути, я могу идти вперед. Но пространство, куда я сейчас свободно вхожу, уже не то, каким я его видел минуту назад. Все необычное и ценное оказалось перемещенным — если можно так сказать, эвакуированным — куда-то вглубь. Случилось это, пока я бился над препятствием, — благо времени прошло достаточно. Необыкновенные пейзажи свернули, точно декоративные холсты, и увезли. Люди, которые так меня занимали, ушли. И унесли с собой тайну своих дел и предметы своего обихода. Иногда лишь, очень-очень редко, мне удается уловить еще дрожащее в воздухе слово, найти какой-то обрывок, обломок, фрагмент. И это все. Я заканчиваю работу с досадным чувством: ничего я не открыл, все где-то там и осталось. Препятствие только отодвинулось. То, к чему я так стремился, снова скрыто за ним. За новым, очередным препятствием, встающим на моем пути.