День назначенной смерти
Шрифт:
Можно выйти, перекурить. Максимов сделал знак. Чип и Дейл заспешили на помощь…
Ко второму пришествию гостиную разрывало от хохота.
– Как мудро, Ларочка, что вы его бросили, – вытирал слезы Каварзин. – Отдохнете месячишко – раны душевные залечите. Ведь грамотно брошенный муж всегда возвращается, как бумеранг.
– Предлагаю, господа, смастерить «Королеву Анну» – очень элегантный коктейль, – активизировался Кеша Мейр, потирая ладошки. – Шотландский виски, виноградный сок, немного вишенки, ликера – и обязательно кружок апельсина на край бокала. Я не эстет, как говорится, но усиленно рекомендую. А вот и компоненты.
Доверчиво хихикал туповатый секретарь, не понимая, что прямым ходом движется в мышеловку. Это было бы занятно наблюдать, не будь так противно.
А Кравцов по-прежнему был жив. Кто бы сомневался.
Он был ужасно бледен, прятался в салате, но салата было мало, а Кравцова слишком много. Абсурд же в том, что никто не замечал его подавленного состояния, веселье набирало обороты, телевизор надрывался, горничная Саша в сбившемся переднике меняла блюда. Толстый немец уже нахрюкался до того, что одной рукой пытался обнять сразу двух женщин, которые восторженно визжали, а другой норовил похлопать по попке пробегающую Сашу.
Максимов удалился на кухню, хоть минуту побыть вне дурдома. Вооружился салфеткой, вытянул из блюда с заготовленной для проглотов дичью симпатичную ногу. Но успел лишь пустить слюну. Под нестройный вопль: «А где же Дед Мороз со Снегурочкой?!» – открылась дверь, и сыщик вздрогнул, словно его застукали на месте злодеяния. Снова Саша, работящая душа? Но теплые руки обняли его за плечи, и белокурые пряди защекотали висок.
– Костя, милый, я так соскучилась по тебе…
«А разве мы уже на «ты»? – застряло, как кость, в горле. – Разве пара половых контактов – повод к фамильярностям?» Но подвыпившая Виктория была сильна и настойчива. Требовала свидания. Она вцепилась ему в губы, обвила ядовитым плющом, сжала шею. Он утонул в океане запахов: от корицы и шампанского до потного аромата страсти. Сыщик чувствовал себя, как болванка в слесарных тисках. Ломота в позвоночнике и вполне логичное покалывание ниже пряжки. Он уже готов был уронить ароматную ногу, чтобы заключить Вику в тугие, бескомпромиссные объятия, бросить на стол и… познакомиться еще ближе, но, по счастью, она еще не совсем свихнулась – склонять его к сожительству на чужом кухонном столе. Провела языком по щеке и, тяжело дыша, отстранилась.
– Слава богу, Костя, что нас с тобой ничто, нигде…
– И делить нам с тобой нечего, – бормотал взбудораженный сыщик, – кроме удовольствия.
В этот самый распрекрасный миг на кухню громко вошел Олежка Лохматов. В голове заклинило, но оттолкнуть от себя ополоумевшую женщину он все же догадался. Олежка затормозил, икнул от изумления. Вика поправила платье, отбросила непослушный локон и вздула челку. Потом встала на цыпочки, укусила сыщика в щеку и, сказав Лохматову «Гав», гордо удалилась. Оба зачарованно смотрели, как обольстительно виляют бедра. Гусиная нога выпала из ослабевшей руки на вершину блюда.
– Нет, Константин Андреевич, – покачал головой Олежка. – Много я повидал, во многом поучаствовал, но такого авангардизма…
– Мал ты еще, – нравоучительно заметил Максимов. – Топай-ка работать, юнга.
Стремительным циклоном на кухню ворвалась горничная Саша. Мельком глянув на присутствующих, схватила то самое блюдо, на вершине которого, словно штык в могильном холме, красовалась гусиная нога, и моментально унеслась.
– Покушал, маму его… – бормотал расстроенный сыщик, похотливо озираясь, – чего бы еще съесть. Олежка, озадаченно пожав плечами, удалился. Но одиночество – штука не сегодняшняя. Шебурша накрахмаленным платьем, на кухню влетела королева бала – Альбина Дмитриевна. Быстрее, быстрее – у нее в запасе были секунды, пока не началось. Новая композиция удушливо-приторного аромата окутала и построила Максимова. Его опять обнимали с жаром неуемной страсти, целовали, кусали, готовились съесть, похотливые руки тянулись к самому сокровенному.
– Бесаме мучо, дорогой, бесаме мучо…
Он с трудом вспоминал, что в переводе с испанского эта славная фраза означает «Целуй меня крепко», и старательно
На самом интересном месте вошел Олежка Лохматов и начал издалека:
– Я хотел вам сказать, Константин Андреевич…
Дальше была немая сцена. У Олежки тихо подкосились ноги. Здоровый, крепкий организм не вынес такого издевательства, и молодой, но способный сыщик произнес нехорошее слово. Альбина тяжело вздохнула, запечатлела на губах Максимова финальный поцелуй, с укором глянула на Олежку и, одернув сбившееся платье, ушла. Оторопелые детективы в анабиозе наблюдали, как колышутся упругие бедра.
– Да облысеет моя коленка… – прошептал Лохматов.
– Ты хотел что-то сказать? – блаженно улыбнулся Максимов.
– А я не сказал? – огрызнулся Олежка. – Сейчас скажу. Вы не изнурены муками выбора, Константин Андреевич. Берете компоненты, перемешиваете в равных пропорциях…
– Ладно, не дуди, – ухмыльнулся Максимов. – Не виноватая я. Сами пришли. А ты не лезь своим носом в чужие…
– Задницы, – нашел сравнение раздраженный Лохматов. – Простите, Константин Андреевич, нервы.
Снова внеслась тайфуном разгоряченная горничная Саша. Схватила трехэтажную салатницу, стрельнула глазами в мирно беседующих детективов и проворно исчезла.
– Лечить надо нервы, – беззлобно пробормотал Максимов.
– А прежде чем их лечить, надо упрочить материальную базу, – нанес сабельный удар Олежка. – Эти нервы бесплатно не лечатся, – надменно фыркнул и, бормоча под нос: «Эх, богема», ушел.
«А жив ли там Кравцов?» – равнодушно думал Максимов, положив глаз на аппетитную горку оливок. Но снова распахнулась дверь, и на пороге вырос так некстати упомянутый хозяин дома. За его спиной с бесшабашным криком: «Осторожно, диарея!» – пронесся в туалет гомик Кеша. Кравцов был порядочно взвинчен и напряжен. Взлохмаченный, в расстегнутой рубашке. На скуле красовался отпечаток женской помады.
– Долго жить будете, Николай Витальевич, – нервно усмехнулся Максимов. – Я как раз о вас подумал.
– Боже, как мне это надоело, – заунывно жаловался Кравцов, – ужасная нервотрепка, Константин Андреевич. Быстрее бы все это кончилось. Сил уже нет выносить…
– А вы расслабьтесь, – посоветовал Максимов. – И постарайтесь получить хотя бы толику удовольствия.
– Непременно, – скорбно кивнул Кравцов, погружая лапу в симпатичную горку зеленых оливок. Громко зачавкал. – Вот отдышусь немного, Константин Андреевич. Вы знаете, этих идиотов уже на улицу тянет – петарды взрывать, с горки кататься. Боюсь, придется тащиться – не настолько они пьяны, чтобы не заметить мое отсутствие…
Он удалился, как будто на казнь. Максимов жалобно смотрел на разоренное «гнездо». Брезгливо кушать после этого невоспитанного урода.
Завершилась вечеринка, как и жаждал Кравцов, очень быстро. В доме царило неконтролируемое броуновское движение. Крутая «плазма» на стене извергала муси-пуси. Снова беспокойство на душе. Но любая порядочная мысль должна отлежаться в голове. А время истекало. В какой-то момент гости вновь собрались за столом – не пора ли подкрепиться перед прогулкой? Верхний свет потушили, пламя двух десятков свечей (отлично смотрится, черт возьми!) сновало по хмельным физиономиям. Забавная игра приглушенного света и кромешной тьмы. Физиономии шевелились, гримасничали. Кравцов с безумными глазами нервно откупоривал бутылку водки. Холодов, вконец осоловевший, расстегнутый до пупа, громко икал. Раздухарившийся Каварзин тискал хихикающую даму бальзаковского возраста. Немец, восседая на двух стульях, блаженно щурился, лапая шатенку с куклой. Дамы после возлияния становились глупыми и резиновыми. Отупевший от спиртного секретарь бессмысленно пялился в пространство. Кеша Мейр пытался поддержать с ним беседу, совал ему под мышку блестящую физиономию. Вика шарила глазками, разыскивая во мраке понурую фигуру сыщика, ласкала простым и нежным взором. Она не замечала, как злобно и угрюмо пристыл к ней собственный муж. Покачиваясь, точно былинка, вышла из гостиной домработница Саша – в кои-то веки выдалась минутка сходить в туалет.