День отдыха на фронте
Шрифт:
– Я уже поела… В госпитале, – мать протерла глаза, улыбнулась, – улыбка ее была грустной. Впрочем, улыбаться весело и радостно блокадники уже разучились, если и раздвигали губы в неохотной улыбке, то улыбка эта обычно бывала горькой.
– Ну, смотри, мам, не ругай потом меня, если в кастрюльке ничего не останется.
– Ешь, ешь, – улыбка, возникшая на лице матери, исчезла.
– Ты чем-то озабочена, мам?
– Озабочена, – сказала мать. – Наш госпиталь командование фронта решило перевести на север. На сборы дали два дня.
У Вольта из руки чуть ложка не
– Вот те, бабушка, и Юрьев день, – мигом осипшим голосом проговорил он. – А как же я?
– Оставлять тебя в Ленинграде одного не хочу, здесь ты очень быстро дойдешь до ручки… А взять с собою не могу – не положено, – мать вздохнула, в голос ее натекла сырость, – пробовала уговорить начальника госпиталя – ничего из этого не получилось: госпиталь не имеет права даже иметь своего сына полка, – мать умолкла, перегнулась через стол, со вздохом погладила Вольта по щеке. – Оставлять тебя здесь равносильно смерти.
Вольт ощутил, как что-то невидимое, жесткое перетянуло ему горло, к такому сюжетному повороту он не был готов – совсем не ожидал, что жизнь его может сделать такой крутой поворот. Освобождаясь от обжима, сдавившего ему шею, он покрутил головой, пошмыгал носом – вел себя, как юный детсадовец, но он уже не был юным, матери показалось, что она даже видит в его голове серебристые нитки.
– Что делать, мам? – Вольт залез платком под оправу очков, протер стекла.
– Я думаю так: ты поедешь с госпиталем до конечного пропускного пункта на Ладожском озере – Ладогу мы пройдем колонной на машинах, дальше придется разделиться: мы уйдем на север, а ты – на юг…
– Как так? – не понял Вольт.
– Очень просто. Ты поедешь в Среднюю Азию, там у тебя живет двоюродная тетка. Она и подкормит тебя, и на ноги поставит, и подлечит, если понадобится, она – хороший врач… Поедешь не один.
– С кем же?
– С детской группой, которую также вывозят из Ленинграда. Готовься, сын.
– Мам, а как же ты?
– За меня не беспокойся, я – в составе госпиталя… Не пропаду.
Новость насчет отъезда в Среднюю Азию произвела на Вольта впечатление оглушающее, он еще никогда так далеко не ездил, – только в пионерский лагерь за тридцать километров от города… Но тридцать километров по сравнению с дорогой в Среднюю Азию – это так себе, мелочь, это даже поездкой считать нельзя.
Услышав эту не самую лучшую новость, в прихожей с подстилки поднялась Лада, заскулила обеспокоенно. Через несколько секунд она нарисовалась на кухне.
– Лада, дружочек мой надежный, – Вольт потянулся к овчарке, обхватил ее за голову, потрепал уши. – Мам, а Ладу я могу взять с собою?
– Нет. Этот вопрос я тоже проговаривала… Лада – служебная собака, она должна остаться в Ленинграде – это раз, и два – ты ее не сможешь увезти так далеко… И кормить ее тебе будет нечем.
Вольт шумно втянул в ноздри воздух – ему показалось, что от острого обидного ощущения, возникшего внутри, с ним что-то произойдет, но не произошло – он закрылся, с трудом сдерживая себя… В следующее мгновение потряс головой, вышибая изнутри боль, обиду, не вышиб и прижался к собаке:
– Эх, Лада, – прошептал он,
– Не волнуйся, Вольт, – попыталась успокоить его мать, – Ладу возьмет к себе инструктор питомника.
Это объяснение Вольта не успокоило, он почувствовал, как в глотке у него вспух соленый пузырь – расстроился он, сильно расстроился.
Нельзя сказать, что он много занимался Ладой, – к сожалению, не очень много; чему-то, конечно, учил, натаскивал, заставлял бегать и ползать с миной на спине, как это было в школе, где собак учили уничтожать немецкие танки, важнее было другое – Лада стала частью его жизни. Вообще в их доме она сделалась полноправным членом семьи, теплым преданным существом, без которого Вольт даже дышать, наверное бы, не сумел… Да и мать жизни своей без казенной собаки тоже не мыслила.
– Эх, Лада, Лада, – он вновь обнял собаку. Ему захотелось заплакать…
Улегся он в постель в вечерней темноте, равнодушно прислушиваясь к лёту снарядов, к тому, что происходит за стенами дома, отметил, что немцы сделали несколько внеочередных залпов – обычно они этого не делали, – видать, план недовыполнили, сволочи, – а очнулся, когда было уже светло, на улице громко разговаривали люди, вывезшие из дома мертвеца.
Все это время Вольт не спал, ни одной минуты не спал – пребывал в каком-то странном прозрачном состоянии.
Уезжать Вольту из Ленинграда не хотелось… Но и оставаться тоже не хотелось, вот ведь как. И потом, он очень боялся за мать – госпиталь ведь перемещался в прифронтовую зону, а это в несколько раз увеличивало возможность погибнуть. Не дай бог, мать попадет под какую-нибудь мину или шальную пулеметную очередь… А с другой стороны, чего теперь бояться? Есть же пословица: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать», – судьбу обмануть никому не дано и последнего шага в жизни не избежать.
Вопрос лишь во времени – неведомо, когда это произойдет. С другой стороны, ежу понятно – чем позже произойдет, тем лучше…
Днем в дверь квартиры Сусловых постучали.
– Вольт, открой! – прокричала мать с кухни, ночью ей предстояло заступать на дежурство – последнее на старом месте, в госпитале, и ей дали два часа на отдых. Сын открыл, увидел за порогом незнакомого седого человека с черными петлицами на бушлате… Лейтенант инженерно-технических войск, – староват был лейтенант для своего звания, в его возрасте люди уже носили полковничьи шпалы.
Вольт понял, в чем дело, и спросил хмуро:
– Вам кого?
– Мне? Собаку породы «западноевропейская овчарка» по имени Лада. – Лицо у лейтенанта было невеселым, каким-то желтушечным, словно бы он только что переболел печеночной хворью. Вполне возможно – желтухой.
– А бумага у вас это самое… бумага на Ладу есть? – лейтенант с черными петлицами Вольту не понравился.
– Есть, – спокойно и очень равнодушно отозвался пришедший. Он хорошо понимал, что происходит на душе у паренька, стоявшего перед ним, но до понимания этого не опустился… И уж тем более не опустился до того, чтобы посочувствовать ему.