День пламенеет
Шрифт:
Она взяла в руку повод, собираясь тронуться.
— Доброй ночи, — сказала она, — и…
— Да, — шепнул он, в голосе его звучала чуть заметная повелительная нотка.
— Да, — повторила она очень тихо, но отчетливо.
Она сразу пустила лошадь в галоп и помчалась по дороге, ни разу не оглянувшись, вся погруженная в анализ своих ощущений. Она решила ответить нети до последней секунды придерживалась этого решения… и все же губы ее сказали да.Во всяком случае, ей казалось, что ответили только губы. Она не хотела соглашаться. Но в таком случае зачем же она согласилась? Ее удивление и замешательство, вызванное этим непредвиденным поступком, уступили место испугу, когда она задумалась о неизбежных последствиях. Она знала, что с Пламенным шутить нельзя;
Глава XV
Жизнь в конторе шла своим чередом; казалось, ничто не изменилось. Никогда ни словом, ни взглядом они не показывали, что положение несколько отличается от прежнего. Каждое воскресенье они уславливались относительно следующей поездки, но никогда не упоминали об этом в конторе. Пламенный был рыцарски щепетилен. Он ни в коем случае не хотел, чтобы она отказалась от службы. Видеть ее за работой было для него источником радости. Но он никогда не злоупотреблял своим положением, не затягивал диктовок и не давал ей экстренной работы, чтобы удержать ее подольше в конторе. От такого проявления эгоизма его удерживала любовь к честной игре. Он не пытался использовать случайные преимущества своего положения. Где-то в глубине его сознания была уверенность, что любовь — не только простое обладание. Ему хотелось, чтобы его полюбили ради него самого, и он стремился поставить обе стороны в одинаковое положение.
С другой стороны, будь он самым искусным дипломатом, он бы не смог придумать более мудрой политики. Любя, как птичка, свою свободу, она никоим образом не могла примириться с моральным насилием, а потому особенно ценила его деликатное отношение. Она делала это вполне сознательно, но значительно серьезнее были результаты этого отношения — глубокие и вместе с тем, как паутина, неощутимые. Влияние его личности, которое она лишь изредка замечала, медленно ее обволакивало. Нить за нитью сплетались эти тайные, невидимые узлы. Быть может, именно они — эти узлы — и объяснили бы ее да,когда она думала сказать нет.Подобным же образом, в будущем, в более острый и решительный момент, не могла ли она снова, вопреки всем доводам здравого смысла, неожиданно для самой себя дать согласие?
Результаты возрастающей близости с Диди сказались на Пламенном: он стал пить меньше. Его влечение к алкоголю ослабело, и он уже, наконец, и сам стал это замечать. Отчасти она — Диди — дала ему то, что он искал в алкоголе. Мысль о ней действовала как коктейль. Во всяком случае, она до некоторой степени заменяла коктейль. От напряжения ненормальной городской жизни и азартных операций он прибегал к коктейлю. Он должен был громоздить стену, отделяющую его от напряженной жизни конторы, он должен был временами отдыхать, и Диди отчасти давала ему этот отдых. Она сама, смех ее, интонации голоса, удивительные золотые искры в глазах, сияние ее волос, ее фигура, платье, посадка на лошади, малейшие движения — все детали, какие он снова и снова мысленно перебирал, — отвлекали его от множества бокалов с коктейлем и бесконечной шотландской с содой.
Несмотря на принятое им твердое решение, встречи их по-прежнему были окружены тайной. Они путешествовали украдкой и вместе на людях не появлялись. Она встречала его на дороге, ведущей из Беркли; они избегали людных мест и, перевалив за вторую гряду холмов, предпочитали держаться проселочных дорог. Здесь им попадались идущие в церковь крестьяне, которые вряд ли даже могли узнать Пламенного по его портретам в газетах.
Диди оказалась прекрасной наездницей — не только своим умением ездить верхом, но и выносливостью. Бывали дни, когда они делали шестьдесят, семьдесят и даже восемьдесят миль, и Диди никогда не жаловалась на слишком долгую прогулку и даже самыми трудными переходами не утомляла своей гнедой кобылы.
— Настоящий молодец! — с энтузиазмом повторял про себя Пламенный.
За эти долгие прогулки они многое узнали друг о друге. Они говорили главным образом о себе: Диди получила немало сведений о жизни полярных стран и добыче золота, а перед
Его вечный страх перед женщинами проистекал из непонимания и одновременно мешал хоть сколько-нибудь их понять. Диди верхом, Диди, собирающая маки на склоне холма, Диди, быстро пишущая под диктовку, — все это было ему понятно. Но он не знал той Диди, которая быстро переходила от одного настроения к другому, — Диди, решительно отказывавшейся кататься с ним и затем вдруг согласившейся, — Диди с золотыми искрами в глазах, то разгорающимися, то потухающими, нашептывающими намеки, в которых он не мог разобраться. В этом он видел мерцающие глубины пола, признавал их притягательную силу и решал, что они совершенно недоступны его пониманию.
Было в ней еще нечто, в чем он сознавал свое невежество. Она знала книги, владела той таинственной и страшной штукой, какая именуется «образованием». И, однако, ему постоянно приходилось удивляться, что эта образованность нимало не влияет на их отношения. Она не говорила ни о книгах, ни об искусстве, ни о прочих подобных вещах. Сам он мыслил просто и нашел у нее такие же простые мысли и вкусы. Она любила жизнь на открытом воздухе, любила лошадей и холмы, цветы и солнце. Он был среди новой для него флоры, и здесь она была проводником, указывая ему на разновидности дубов, знакомя с породами мадроны и манзанит, обучая его названиям и особенностям бесконечных видов цветов, кустарников и папоротников. Ее зоркий глаз приводил его в восторг. Она выросла на открытом воздухе, и мало что ускользало от ее внимания. Однажды, в виде опыта, они решили посмотреть, кто из них найдет большее количество птичьих гнезд. И он, всегда гордившийся своей наблюдательностью и остротой зрения, лишь с трудом удержал за собой первое место. К концу дня он опередил ее всего на три гнезда, но одно из них она упорно оспаривала, да и сам он серьезно сомневался — увидел ли он это гнездо первым. Поздравив ее, он объяснил ее успех тем, что сама она — птичка, такая же быстрая и зоркая.
Чем лучше он ее узнавал, тем сильнее убеждался в этом сходстве ее с птичкой. Вот почему она любила верховую езду, рассуждал он. Верховая езда ближе всего напоминает полет. Поле маков, дол, заросший папоротником, ряд тополей вдоль проселочной дороги, красно-бурый склон холма, сноп солнечных лучей, упавший на далекую вершину, — все это вызывало у нее вспышки радости, которые, казалось ему, походили на всплески песни. Она радовалась всякому пустяку и, казалось, всегда пела. Даже в более серьезных вещах проскальзывало то же самое. Когда она ехала на Бобе и боролась с ним за власть, в ней проявлялись черты орла.
Эти маленькие ее радости и для него были источником удовольствия. Он наслаждался ее счастьем, его глаза впивались в нее с тем же восторгом, с каким она смотрела на предмет, привлекший ее внимание. Через нее он научился глубже понимать и оценивать природу. В пейзаже она показывала ему новые краски, о каких он до этого и не подозревал. Он знал раньше только самые примитивные цвета. Все оттенки красного цвета были для него только красными. Черное было черным, а коричневое — самым обыкновенным коричневым, пока не переходило в желтое, переставая таким образом быть коричневым. Пурпуровое он всегда считал красным — чем-то похожим на кровь, — пока она не научила его смотреть иначе. Как-то раз они поднимались по склону холма, где колеблемые ветром маки пылали у ног их лошадей. Она насчитала целых семь планов, а он, всю свою жизнь смотревший на различные пейзажи, впервые узнал о существовании «планов». После этого он стал иначе смотреть на лик природы и научился любоваться линиями вздымающихся горных хребтов и медленно впивать багряную летнюю дымку, спускающуюся в сонные складки далеких холмов.