День Радости
Шрифт:
Многое прояснялось
- Еще две! – крикнул Боб, слегка повернув невозмутимое свое лицо к дому. Ответом ему был трубный рев, который Марис с трудом идентифицировал как излияние чувств своего отца.
– Действительно? Куда? – Марис старался сделать свою речь как можно более светской, но руки, ноги, уши и зубы его дрожали и шатались, совершая процедуру, описываемую в брошюре «Предупреждение о необходимости похода к стоматологу для чайников, чашек и людей».
Ворчун Боб произнес и так слишком много слов за сегодняшнее утро, и ждать от него
– Убирайся, чертов колдун, - визжал сапожник, кидая в сторону двери, видимо, предпоследнюю колбу. Она влетела Марису прямо в висок, упала и разбилась. Марис покачнулся, но устоял и вопросительно взглянул на отца (толстая Жоржетта билась в углу то ли в предсмертных, то ли просто в истерических конвульсиях, и на нее смотреть смысла не было).
Некоторое время потребовалось сапожнику, чтобы осознать, что за парень шатается перед ним.
– А… Это ты… Не он… Хорошо… Он… Он заколдовал Жоржетту! У меня выросли рога! – выпалил на одном дыхании сапожник вместо приветствия. Марис пригляделся, но никаких рогов на голове у отца так и не увидел…
Он молча налил отцу грибной настойки, похлопал его по плечу и уселся ему на колени.
– Успокойся, папочка, и расскажи все, как есть, - вкрадчиво попросил Марис.
– Да что там рассказывать… Я теперь стал рогатым мужем. Он околдовал Жоржетту, этот чертов колдун!
Преостановившиеся вроде рыдания и всхлипывания разыгрались с новой силой. Сапожник прижался лицом к Марису и шумно высморкался на его любимый сюртук, как раз на то место, на которое любил сморкаться и сам Марис.
Марис отказывался понимать что-либо, кроме того, что не дождется сейчас от отца внятных объяснений.
– И куда же теперь денется Ворчун Боб? – спросил Марис.
– А пусть куда хочет, туда и денется, - процедил сквозь оставшиеся немногие зубы сапожник. – Только чтоб его нога больше не ступала в наш дом – оторву! И вторую оторву, гадина!!
Марис закрыл голову руками и стал вспоминать любимые анекдоты, пока отец не прекратил очередной свой приступ истерики.
– Ему вроде где-то там за границей, ну куда ты учиться ездил, премию дали. Вот пусть туда и сматывается! Раз там за охмурение чужих жен премию дают…
Рыдания продолжились. Марис поднялся из-за стола, зашел в комнатку Боба, еще раз подивившись всей скудности и бедности ее обстановки: убираясь во всем остальном доме, Ворчун Боб свое жилище запустил до такой степени, что за то, кто является хозяином комнаты, он уже не мог спорить с двумя толстыми пауками, выяснявшими отношения между собой, оплетя паутиной все, что только можно было оплести. Марис нашел под кое-как державшемся на трех с половиной ножках стуле последнюю колбу и вынес ее Бобу. Тот, казалось, не изменил даже положение своего мизинца, терпеливо ожидая, когда принесут его имущество.
– Это последняя, - сказал Марис, отдавая колбу старику.
– Спасибо, - сухо произнес тот.
Ворчун Боб с трудом застегнул чемодан, на боку которого появилась и стала расползаться дыра. Старик, не привыкший
– Глупцы, - гнусавил он себе под нос, прямо в усы, – это будет ваш последний праздник. Все сдохните, все, все, все… Но нельзя ведь… Так нельзя… Спасайтесь, идиоты!...
Боб думал, что кричит. Он никогда не пробовал кричать, и эту попытку вряд ли можно было записать в удачные.
Старика никто не услышал.
Город готовился к празднику, ему было не до одиноко бредущего куда-то – никому не интересно, куда – старого Ворчуна. Только пара молодых людей, попавшихся навстречу старику, попытались затащить его на площадь. Боб был бы лишним на этом празднике, а лишних всегда как-то по-особенному любят. И очень берегут. Ведь ниша лишнего всегда, непременно должна быть занята – и кто даст гарантию, что ее не займешь именно ты?..
Боб грубо оттолкнул весельчаков, выказав неожиданную силу, и продолжил свой путь.
А Марис – Марис поспешил на площадь. Ведь вечер уже приближался, солнце, достигнув западной стороны неба, потихоньку начинало соскальзывать с него, проваливаясь куда-то за холм, а опоздавшим на площади не протолкнуться.
О, какой это был праздник! Какое счастье разлито было по всей площади, по всему холму, по всему миру! Как изящно кружились в танце лесные эльфы, как купались в лучах заходящего солнца знойные эльфийки! И не было на празднике человека, который не был бы весел, не был бы счастлив – всему: жизни, теплому южному ветерку, светлому будущему и ушедшему прошлому, оставившему после себя только счастье, всеобщее, всеобъемлющее счастье в сердцах и душах людей, счастье, затмившее собою все... Слились воедино все души человеческие, все тела их, движимые силами природы, зашлись в неистовом танце. И Марис разглядел в этом параде сияющих глаз и манящих, расплывающихся в призывной улыбке губ свою Лизу, свою маленькую Луизу, и слились их руки, и губы их сами по себе сошлись в долгом поцелуе, и глаза их не могли прекратить ласкать друг друга нежным взглядом… А солнце взирало на них – пока еще сверху, ласково улыбаясь и умиляясь радости уходящего дня…
Неохотно заканчивался День Радости, уступая место в никогда не останавливающейся пленке времени Ночи Страсти. И тогда Луиза оказалась еще ближе к Марису – ближе, чем когда бы то ни было, и тогда руки их сомкнулись на телах их, и запахи ночи слились с запахами их тел, образуя бесконечную гармонию жизни. И вот уже губы Мариса скользили по обнаженному телу Луизы, и вот ночную тишину нарушил крик… И Ночь Страсти уступила место Ночи Сна.
Надо ли говорить, что осветило хмурое невыспавшееся солнце, когда заспанными глазами взглянуло на Город-на-Холме-Навоза - и почувствовало, что его рвет желтой струей дождя? Стоит ли упоминать о том, как началось утро для Мариса, когда он, проснувшись, увидел перед собой глядящее пустыми глазницами позеленевшее лицо утопленницы, с обнаженного черепа которой свисала густая зеленая сопля водоросли? И как вспомнил он, чему же был посвящен праздник – последний праздник для Города-на-глазах-поглощаемого-Холмом-Навоза? Впрочем, кое-о-чем мы уже упомянули, об остальном читателю лучше никогда не узнать. Скажем только пару слов о Ворчуне Бобе.