День рождения Лукана

Александрова Татьяна

Из глаз Поллы потекли слезы.

– Тебе, похоже, нравится меня мучить! Какой же ты все-таки безжалостный!

– Ну не плачь! – примирительно произнес он, целуя ее в макушку. – Могу тебя заверить, что в ближайшие семь семилетий в гости к Диту не собираюсь. И говорю совершенно умозрительно, на всякий случай. А то вдруг переедет меня, уже старого и бестолкового, колесо колесницы окончательно выжившего из ума Нерона и я не успею сказать тебе главного. Так что о таких вещах надо договариваться заранее.

– Старого и бестолкового я тебя просто не отпущу одного из дома, – улыбнулась она сквозь слезы, еще крепче прижимаясь к нему. – Тем более туда, где будет кататься на колеснице выживший из ума

Нерон.

– Но ты обещаешь мне, в случае… надобности сохранить «Фарсалию»?

– Конечно, обещаю! Только и ты обещай мне беречь себя!

Он молча кивнул.

Потом она не раз задавалась вопросом: заведя разговор на эту тему, задумывался ли он уже о возможном заговоре против принцепса и о своем участии в нем? До заговора Пизона оставалось еще два года…

Их общая работа над поэмой постепенно продвигалась. Не все получалось гладко. Сколько слез пролила Полла из-за нечаянных клякс, когда ей приходилось заново переписывать по целому листу, а Лукану – заново диктовать, из-за чего он нередко приходил в ярость. Испорченные листы дорогого папируса незамедлительно сжигались, чтобы ненароком не вызвать лишних подозрений. Но все же пятая книга поэмы уже приближалась к завершению. Последней сценой в ней было прощание Помпея с супругой Корнелией и рассуждения об их супружеской любви.

Цезаря рать, отовсюду сойдясь, составила силу:Видел Помпей, что последний удар сурового МарсаСтану его уж грозит, и решил, удрученный, супругуСкрыть в безопасном углу: тебя удаливши на Лесбос,Думал, Корнелия, он от шума свирепых сраженийСпрятать. Как сильно, увы, законной Венеры господствоВ праведных душах царит: нерешительным, робким в сраженьеСтал ты, Помпей, от любви: что подставить себя под ударыРима и мира судьбы не желал ты, тому основаньемТолько супруга была. Уж слово твое покидаетДух твой, готовый к борьбе, – тебе нравится в неге приятнойВремени ход замедлять, хоть мгновенье у рока похитить…

Слушая про Помпея и Корнелию, Полла невольно видела в их словах, даже в безмолвных движениях, отражение ее с Луканом споров и неодолимого влечения друг к другу. Правда, у Великого и его последней любви, в отличие от них, была огромная разница в возрасте, но от некоторых стихов, хотя и сдержанных, ей становилось неловко – как будто чей-то посторонний взгляд заглянул в их собственный тайник. Но сказать об этом мужу она не отваживалась. Зато отважилась спросить о другом:

– Скажи, неужели ты считаешь, что «господство законной Венеры» – это плохо для «праведной души»?

– Ответ в следующих словах, – пожал плечами Лукан: «Нерешительным, робким в сраженье стал ты, Помпей, от любви». Для мужчины-воина это плохо. Но Помпей, как я уже говорил тебе, не просто нерешителен и не всегда был таким – он нерешителен в братоубийственной войне, а тем «любезен Катону», ну, и мне вслед за ним. «Герой гражданской войны» – немыслимое сочетание, такого просто не бывает. Знаешь, почему победил Цезарь? Он перед Фарсальской битвой убеждал своих солдат целить копьями прямо в лица, в глаза солдат Помпея! Заверял их, что у того в войске одни наемники, хотя знал, что это не так! Солдаты Помпея потому и не выстояли, из-за такой тактики. Но какая это должна быть чудовищная жестокость! И Ливий пишет, как некто, убив родного отца, воевавшего на стороне противника, мечом разрубил ему лицо, чтобы не так явно

было отцеубийство! Ты можешь себе такое представить? Вот какой ценой добывается победа в братоубийственных войнах! Мне иногда кажется, что и Катон тоже перестал бы быть героем, если бы победил… Но он и не мог победить. Историки сходятся на том, что его воины были смелыми в честном бою и становились робкими, когда война была несправедливой. Он воевал только для того, чтобы защитить закон и не дать полной победы тирану, а приговором самому себе положил конец гражданской войне…

– Лукан, а ты меня никуда не удалишь от себя? – спросила Полла, не слыша его последних рассуждений и возвращаясь к встревожившей ее мысли.

– Если тебе будет угрожать опасность, конечно удалю.

– А я не удалюсь! – с вызовом воскликнула она. – Я тебя не оставлю!

– А что ты мне обещала?

– А ты мне что обещал?

– Я своего обещания не нарушил. Я, если хочешь, тоже «нерешителен и робок в сраженье». Я как ни в чем не бывало посещаю Нероновы сборища, если он меня зовет. Я восторгаюсь его бездарными стишатами. У меня на языке висят слова «скверный стихоплет» и «Мидас – ослиные уши», но я не произношу их, а говорю с притворным одобрением: «Софос!» Или позволяю себе одно небольшое замечание, якобы имеющее целью усовершенствовать совершенство, хотя на самом деле всем его папирусам путь один – в костер. Ты знаешь, как он пишет? Частично – сам, не спорю! За день он может в муках родить строк десять. Все его записные книжки испещрены поправками. Это если у него вдохновение. Ну а если вдохновения нет, то к нему собираются помощники, в основном образованные рабы. Они вместе с ним обедают, он что-то говорит на заданную тему, а они тут же плетут из его слов гекзаметры. То есть примерно так же, как Персий мог создавать свои сатиры, только наоборот: не он запечатлевает в стихе услышанные слова и мысли, а они пишут за него, хотя поэтом называется он. Смех, да и только! Так нет же, мы его дружно хвалим! Тьфу, насколько я сам себе противен! Что за жизнь? И сколько еще лет этого вранья впереди?

Лукан закрыл лицо руками. Похоже было, что, начав с шутки, он незаметно для себя нарисовал картину, которая слишком поразила и расстроила его самого. Полла развела его руки в стороны, и умоляюще посмотрела ему в глаза:

– Ну хочешь, считай, что это я во всем виновата! Что все это только из-за меня!

– Полла, прекрати! – резко оборвал ее он. – При чем тут ты? Если я и стараюсь защитить тебя от Нероновых увеселений, это не снимает с меня ответственности за мои слова. А твои уговоры звучат как «усыпи совесть, будь подлецом, только живи, я тебя и подленьким буду любить». Что, не так?

– Так я не говорила! – возмутилась она. – Но посуди сам. Вот ты скажешь ему, что он скверный стихоплет, испытаешь кратковременное удовлетворение собой и своей правдой. Потом тебя бросят в темницу и осудят за оскорбление величества. В лучшем случае тебя сошлют куда-нибудь в Азию, как Плавта, и хотя бы на несколько лет забудут о тебе. Это, наверное, было бы неплохо, мы бы с тобой уехали, и нам бы никто не мешал. Но в худшем случае, и это скорее всего, тебя сразу же казнят, и ты даже не допишешь «Фарсалию». Ну и стоит ли такой жертвы мгновенное чувство удовлетворенности собой?

Он усмехнулся:

– Как ты, однако, поднаторела в софистике! Кто бы мог подумать!

– Послушай, Лукан! Вот недавно, когда ты просил меня кое-что уточнить по Титу Ливию, я взяла не тот свиток и, развернув его, сразу наткнулась на историю про Кавдинский мир. Что-то меня заставило прочитать ее, и она меня поразила. Я ее не знала раньше, тебе же она, без сомнения, известна.

– Ну, как же мне не помнить! Странно, что не помнишь ты. Я еще в начале поэмы ее упоминаю. Как-то там так: