День рождения Лукана
Шрифт:
– Расскажу вам вкратце все, что сумел узнать. Пожар начался с Большого цирка, с той его части, которая примыкает к Палатину и Целию. Там, как вы помните, деревянные лавки, а в них и ткани, и папирус, и тут же амфоры с маслом – вспыхнуть ничего не стоит. Сначала огонь распространился по всему цирку, а потом, поскольку дул австр, его понесло на Палатин. Загорелся старый дворец, затем форум, Субура, и дальше пошло по улицам. Город превратился в пылающий Пирифлегетонт подземного царства. Сами знаете, как у нас: улицы кривые, застройка тесная, тушить нечем. Горело шесть дней и семь ночей, с каждым днем огонь распространялся все шире и шире. Всего выгорело десять концов из четырнадцати. Народ прятался в каменных памятниках и склепах. Погибших – тысячи. Многие задохнулись в дыму. Когда я уезжал, пожар потушили у подножия Эсквилина.
– Выходит, наша золотая клетка цела… – с мрачной иронией произнес Лукан. – А я-то уж надеялся было на освобождение!
– Примерно так… – растерянно откликнулся Галлион. – Но что ты этим хочешь сказать?
– То, что уже начал говорить дяде Сенеке: пожар – дело рук самого… и не исключено, что к нему так или иначе причастны Север и Целер.
– Самого не было в Риме, – неуверенно продолжил Галлион. – Он был в Анции и сразу вернулся. Проявил себя на удивление деятельным. Поднялся на смотровую башню на Виминале…
– И спел оттуда о пожаре Трои?
– Ты откуда знаешь? – удивился Галлион. – Да, ходят уже в народе такие слухи. Хотя те, кто был при нем, – я имею в виду заслуживающих доверия людей, – говорят, что он поднимался туда исключительно по делу: чтобы понять, в каком состоянии город. Тем не менее вот еще что интересно. Я слышал, что многие ловили у себя во дворах злоумышленников с факелами и паклей, которые говорили, что им приказано жечь. Кем приказано, разумеется, не признавались, но якобы некоторые из этих злоумышленников были одеты как августианцы. Однако я все же отказываюсь в это верить! Я понимаю, что правитель может устранить своих противников, представителей враждебной партии. Он может под предлогом разоблачения заговора завладеть их богатством. Но поджечь великий город, находящийся в его власти, – какой в этом смысл для правителя? Разве может он в своей стране, в родном городе вести себя подобно завоевателю? Или же я устареваю и не могу уразуметь хода мысли нынешней власти? А как понять, при чем здесь строители Север и Целер? Ведь пострадало и творение их рук!
– Сильно пострадать оно не могло, – убежденно заявил Лукан. – Ведь перекрытия для крыши еще не ставили и отделка в основном объеме здания, если не считать той части, которая примыкает к Палатину, даже и не начиналась. Гореть там было нечему…
– Лукан, ты либо слушай старших, либо уж не темни и выкладывай, что знаешь, – неожиданно строго произнес Сенека.
– Что я знаю?! – воскликнул Лукан, немного обиженный недоверием к его словам. От волнения у него, как обычно, начала дергаться щека. – Знаю то, что слышал многократно, – и от него самого, и от других. Сетования о том, что Город не соответствует своей славе, что принцепсу прямо-таки стыдно возводить столь совершенные постройки посреди такого убожества. Помню, кто-то процитировал при нем Еврипида:
Когда умру, пускай земля огнем горит!Он прервал его: «Нет! Не «когда умру», а «пока живу»»! А если говорить скучной прозой, то ему просто надо было расчистить место под строительство. Все остальное только предлог. Он одержим страстью к вечной славе, но самому ему боги не дали достаточных талантов для этого. Возможно, в глубине души он понимает, что он дрянной поэт и дрянной певец, как понимает и то, что убийство – это нечестие. Может, он и проблеял что-то о Трое с башни, но он сознает, что, если теперь обнародует эти стишки, ему точно не удержать власть, а стишки все равно канут в Лету. А вот то, что делают строители Север и Целер, да еще художник Фабулл, – это поистине достойно великого правителя. Помяните мое слово, очень скоро он возведет великолепный дворец и отстроит новый Рим, который будет всем хорош, – если не считать того, что он возведен на крови и костях собственных граждан. Насколько причастны к этому сами Север, Целер и Фабулл, я не знаю, но им этот пожар сулит много работы и огромную прибыль.
Сенека некоторое время слушал его, подперев рукой лоб, а потом, взглянув на Лукана, медленно произнес:
– Хвалю твою проницательность, мальчик! Ты, видно, хорошо его изучил. Да, все это действительно похоже на правду.
Галлион долго молчал, потом нерешительно заговорил вновь:
– Ну, вам, должно быть, виднее. Вы оба знаете его намного лучше, чем я. И вот еще что. Кто бы ни поджег Рим на самом деле, виновные уже назначены.
– За этим дело не станет, можно не сомневаться! – усмехнулся Сенека. – Кто же на этот раз?
– Последователи иудейской секты, поклоняющиеся некоему Хресту [131] .
– Иудеи? – с недоверчивым изумлением взглянул на него Лукан. – Странно, он же им благоволит. Совсем недавно было дело, когда в Рим привезли их, несколько человек, видимо знатных, в цепях. В чем-то их обвинил прокуратор Феликс. Но всех отпустили, знаю, что тому немало
131
Ошибка в прочтении, имеющая свой смысл. Вместо Christos – «Помазанник», что, возможно, было непонятно людям античной традиции, chrestos – «добрый, пригодный, дельный».
– Там не так просто! – Галлион отрицательно покачал пальцем. – Если ты думаешь, что иудеи едины, ты ошибаешься! Мне немного пришлось сталкиваться с этим народцем в бытность мою проконсулом в Ахайе. Там я впервые услышал имя этого Хреста. Иудеи привели ко мне одного человека, именовавшего себя его последователем, и стали говорить, что он учит людей чтить бога не по их закону [132] . Требовали, чтобы я осудил его. Будто я знаю, в чем состоит их закон! Я, правда, даже попробовал было вникнуть, благо имеется греческий перевод их священных книг, хотя и безграмотным языком написанный. Но там все какие-то мелочи, какие-то частные предписания, в которых, чтобы разобраться, надо было иметь год ученого досуга, а у меня и без того была уйма всяких дел. Поэтому я их просто-напросто прогнал с их кляузами. Тем более что обвиняемый мне отнюдь не показался злодеем. Помню его: подслеповатый такой, по облику и по речи явно человек с образованием. Да и подумалось мне, что кто бы ни был этот Хрестос – судя по самому значению имени, это должен был быть добрый человек. Скорее всего, он и учил своих последователей быть просто добрыми людьми, минуя все их мелочные правила: многие секты, пока сами не закостенеют, несут в себе здравую мысль. В общем, я сказал, что, если бы была какая-нибудь обида или злой умысел, я бы разобрался, а так пусть сами разбираются. А Хреста этого тоже когда-то иудеи сами нашим властям и выдали, и распяли, как преступника. Лет тридцать тому назад. Потом у них вышла распря, с тех пор одни его почитают чуть не как бога, а другие говорят, что он был обманщик. Вот и разберись, кто там прав, кто виноват. Распятый бог – это, конечно, безумие. Но все же мне не верится, что это последователи Хреста подожгли город. Ну не могу я представить того человека – имени я, конечно, не запомнил – бегающим по дворам с факелом!
132
См. Деян. 18.12–17.
– Какая ужасная, мучительная, позорная смерть – быть распятым на кресте! – задумчиво произнес Лукан.
– Конечно, эта смерть ужасна и недостойна благородного человека, – согласился Сенека. – Свободный человек предпочтет любой вид добровольной смерти. При этом какими вратами выйти в иную жизнь – нет разницы. Если ты спасаешься из горящего дома и единственный путь – через черный ход, разве ты отвергнешь на этом основании саму возможность спасения? Иногда даже люди низких сословий, почти лишенные выбора, являют в смерти мужество. Вот запомнился мне пример: перед боем со зверями один из германцев, которых готовили для утреннего представления, отошел, чтобы опорожниться – ему ведь больше негде было спрятаться от стражи; там лежала палочка с губкой для подтирки срамных мест; ее-то он засунул себе в глотку, силой перегородив дыханье, и от этого испустил дух. Скажете: грязно, непристойно, ничуть не лучше, чем быть растерзанным зверями? Однако, умерев таким способом, он показал себя свободным человеком! Но все же бывает, что люди не властны в выборе даже такого вида смерти. И о позоре я говорил бы лишь в том случае, если человек цепляется за жизнь, кого-то или что-то предает, оговаривает ради возможного спасения, не может преодолеть страха. Вспомни, как постыдно окончил свою жизнь Брут, который перед смертью искал отсрочек, вышел, чтобы облегчить живот, а когда его позвали и велели склонить голову под меч, сказал: «Сделаю это, клянусь жизнью!»
– Вот что я еще хочу сказать важное… – добавил Галлион, переждав, пока поток красноречия его брата иссякнет. – Всем нам сейчас надо будет вернуться в Город. Иначе это может быть воспринято как равнодушие к народному бедствию. В Городе сейчас будет много дел…
3
Так незаметно Полла подходила к последним страницам свитка воспоминаний о своей жизни с Луканом, в которые редко решалась заглянуть.
Давно предчувствуемая катастрофа застала ее врасплох. Она ничего не знала о заговоре Пизона, потому что Лукан ничего не говорил о нем. Все, что она узнала, и то случайно, – это что ее муж ввязался в какую-то опасную затею.