День сардины

Чаплин Сид

— Видели его лицо?..

— Мистер Джонсон как в воду глядел…

— А молитва, которую он над ним прочел!

— Видели, как он плакал?

— Бедняга был в таком ужасном состоянии…

— И тут миссис Поттер затянула «Скалу времен»… по наитию…

— И он побежал между скамьями, как будто…

— Осужден за грехи. Осужден…

Это

было последнее слово, которое я услышал. Оно стучало у меня в голове. Краб осужден, Носарь осужден, оба предстали перед судом. Один повешен, другой распят. Кажется, только тогда я по-настоящему понял, что Краба действительно повесили и он мертвый раскачивается в петле. До тех пор я не мог поверить. Есть вещи, с которыми трудно примириться. Ведь убийцей его сделали эти деньги на конфеты. А у божьих людей губа не дура. Им не расчет молиться за человека, которого постигла справедливая кара. Зачем сокрушаться о повешенном, когда они заманили в сети господа бога его брата! И я стал думать о длинных низких, разрушенных домах, где женщины когда-то сучили веревки на корабельные снасти и на мужские шеи. Да, веревка — опасная штука. Но есть и другие веревки, которые люди сучат в уме, настоящие крепкие веревки для уловления душ.

У старушки были круглое розовое лицо и добрые голубые, как у фарфоровой куклы, глаза. На нее была вся моя надежда — я хотел знать наверняка.

— Он был в церкви, миссис?

— Да, родимый, был, и господь принял его в лоно свое…

— Ах, вот оно что, — пробормотал я в растерянности.

— Ежели ты ему друг, то возрадуйся, на него любо было глядеть.

— Спасибо, — сказал я. — Мне только хотелось узнать…

— Теперь ему вечное блаженство уготовано, — сказала она. — Видел бы ты его лицо! Господь коснулся его, и он возвысился над собой. Сходи поговори с ним. — Это было сказано тихо, но настоятельно.

— Нет, спасибо. Я от вас все узнал. Не стану к нему сейчас соваться.

Оглянувшись через плечо, я увидел, что она все стоит, глядя мне вслед голубыми глазами,

словно хочет залезть мне в душу. Я свернул за угол и спустился в овраг. Возвысился над собой! Недурно. Можно позавидовать.

Что ж, пойду один своей дорогой. Но было мгновение, когда мне хотелось броситься следом за этими двумя, которых я любил больше всех на свете, не считая моих домашних. А потом я сунул руки в карманы и повернул в другую сторону. Кроме шуток, мне было грустно, одиноко. И страшно. И сейчас мне грустно, одиноко и страшно. Вот в кармане у меня пять хрустящих фунтовых бумажек, и на мне новый красивый костюм за пятнадцать гиней. Я чувствую, как бумажник уютно трется о яркую рубашку. Ну, а дальше что? Навел красоту, а идти некуда. Ни на одном поезде, автобусе или пароходе не убежать мне от себя — трепещущего, неуверенного, мятущегося, полного сомнений и дурацких мыслей. И я остаюсь здесь. Я смотрю, как сардины двигаются на узком конвейере — серебряный поток, текущий из моря; здесь их укладывают в жестянки голова к хвосту, хвост к голове. Так и я. Купаешься в масле, лежишь ровно и красиво, но это слабое утешение, когда запаяют крышку.

Умник, красавчик, маменькин сынок, спрашиваю я себя; куда ты идешь? С мамой и Гарри об этом и говорить нечего. Они живут в своем уютном мирке, где нет больше ни улиток, ни сумасбродств. Носарь мог мне предложить только вышибать клин клином, подтасовывать карты, загадывать, орел или решка, — в общем ничего нового. Ребята в Старом городе считают меня ненормальным, еще хуже Носаря, я для них лишний, чужой. Стелла уехала. Один раз я позвонил ей. Серьезно. Позвонил, зная, что ее нет в городе, и, когда я стоял в телефонной будке, все лицо у меня было в поту. Никто не ответил. Да, братцы, иногда я думаю: кивни мне хоть кто-нибудь на улице, и я пойду за ним на край света. И даже позабуду взять чемодан со сменой белья.