День Шакала
Шрифт:
— Улетел. «Алиталия», четыре-пять-один. Прибывает в Мариньян в двенадцать десять. Ciao.
Через десять минут об этом знали в Париже, еще через десять — в Марселе.
Улица, название которой Жожо продиктовал по телефону, находилась возле загородного шоссе; Ковальский вылез из такси, не доезжая до нее. Он подождал, пока машина скроется из виду, вынул клочок бумаги с названием и спросил официанта уличного кафе, как туда пройти. Глядя на многоэтажный новехонький дом, Ковальский подумал, что, наверно, Гжибовские расторговались и мадам завела свой ларек, о котором давно мечтала. Вспомнив о Сильвии — что это Жожо сказал? неделю? две? не может быть! —
Дверь с новенькой табличкой «Гжибовский» возле звонка была в конце коридора, между 22-й и 24-й квартирами. Ковальский позвонил, дверь приоткрылась, и на голову ему тупым концом обрушился ледоруб. Он разодрал кожу и с глухим стуком отскочил от лобной кости. Распахнулись двери квартир 22 и 24, оттуда выскочили люди; все это случилось за полсекунды, и Ковальский осатанел. Он был тугодум и увалень, но уж драться умел на славу.
В узком коридоре было негде развернуться; сквозь заливающую глаза кровь он различил двоих перед собой и почуял четверых по сторонам — и ринулся в 23-ю квартиру.
Стоящий в дверях шарахнулся; нападавшие сзади хватали за ворот и полы пиджака. Он выдернул кольт из кобуры, обернулся и выстрелил в дверь, но удар ломиком по кисти отклонил пулю вниз. Она угодила кому-то в колено, и тот рухнул с пронзительным воплем. Еще удар по кисти, и Ковальский выронил револьвер из ослабевших пальцев. На него кинулись пятеро; дрались три минуты. Били его в основном по голове: врач насчитал около двадцати черепных ушибов. Оборвали ухо, размозжили нос, превратили лицо в кровавую кашу.
Он дрался почти бессознательно. Дважды он едва опять не завладел револьвером; наконец чья-то нога отшвырнула кольт в другой конец комнаты. Когда он бессильно упал ничком, его еще долго с размаху пинали; но на ногах оставались лишь трое.
Главарь перевернул Ковальского на спину, поднял ему веко, потом прошел к телефону у окна и, тяжело дыша, набрал номер.
— Взяли, — сказал он в трубку. — Дрался? Еще бы не дрался. Успел раз выстрелить, попал Гверини в колено. Капетти схлопотал между ног, Виссар по виску, вроде дышит… Чего? Ну да, поляк жив, вы же убивать не велели, а то бы все были целы… Да, уж он свое получил. Не знаю, он без сознания… Слушайте, хватит вам, кофе с молоком не надо, присылайте скорей санитарные машины.
Четверть часа спустя два санитарных «ситроена» остановились у здания, и наверх взбежал врач. Минут пять он осматривал Ковальского, потом засучил ему рукав, сделал укол, и двое санитаров, кряхтя, унесли на носилках огромное безжизненное тело.
Через двенадцать часов Ковальский лежал на койке в подвальной камере тюрьмы неподалеку от Парижа. На беленых стенах камеры, в пятнах, подтеках и плесени, там и сям были нацарапаны ругательства и молитвы. Стояла спертая духота, пахло карболкой, потом и мочой. На вцементированной койке был плоский тюфяк, под голову подложено скатанное одеяло. Лодыжки, бедра и кисти закрепили широкими кожаными ремнями; еще один ремень перетягивал грудь. Он был все еще без сознания и дышал глубоко и прерывисто. Кровь с лица смыли, лоб и ухо зашили, нос заклеили пластырем.
Склонившийся над ним человек в белом халате закончил осмотр, выпрямился, спрятал в сумку стетоскоп и кивнул другому, который дожидался поодаль; тот постучал в дверь. Их выпустили, и дверь снова захлопнулась, а тюремщик задвинул два огромных засова.
— Он что у вас, под поездом побывал? — спросил
— Шесть человек поработали, — отозвался полковник Роллан.
— Нечего сказать, потрудились. Едва не отправили его на тот свет. И отправили бы, не будь он такой здоровяк.
— Иначе его было не взять. Он и так троих изувечил. Однако к делу: мне нужно задать ему несколько вопросов. — Роллан разглядывал огненный кончик сигареты. Они остановились: дальше им было не по пути. Один шел в тюремную клинику, другой — к лестнице на первый этаж. Врач неприязненно поглядел на начальника Аксьон сервис.
— Здесь у нас тюрьма, — тихо сказал он. — Сидят у нас государственные преступники, знаю. И все же я — тюремный врач, и во всей тюрьме с моим мнением как-никак считаются. Этот коридор, — он повел головой назад, — ваша, особая зона. Мне сказано было яснее ясного, чтобы я сюда нос не совал и вообще помалкивал. Однако учтите: если вы начнете «расспрашивать» — а я знаю, как вы расспрашиваете, — этого человека прежде, чем он хоть немного оправится — хотя бы от сотрясения мозга, — то он либо умрет, либо свихнется.
Полковник Роллан выслушал это предостережение совершенно хладнокровно.
— Сколько надо ждать? — спросил он. Врач пожал плечами.
— Трудно сказать. Может, он придет в сознание завтра, а может — через несколько дней. Но и после этого никакие допросы немыслимы — с врачебной то есть точки зрения: немыслимы еще две недели. Это как минимум — если сотрясение легкое.
— Имеются препараты, — проронил полковник.
— Имеются, только я их выписывать не собираюсь. Вы, конечно, наверняка их достанете, так хотя бы не через меня. И все равно ничего связного от него не добьетесь: будет молоть чепуху. Рассудок его, безусловно, поврежден, прояснится он или нет, неизвестно. Но уж не раньше своего времени. Психотропные препараты сделают из него идиота, вот и все. Словом, очнется он, вероятно, через неделю. Извольте подождать.
Но врач ошибся. Ковальский открыл глаза через трое суток, 10 августа, и в тот же день ему устроили первый и последний допрос.
А между тем Шакал завершал приготовления к решающей поездке во Францию.
В Автомобильной ассоциации он предъявил водительские права на имя Александра Дуггана — и получил на то же имя международные права. Приобрел три подержанных кожаных чемодана; в один из них были упакованы принадлежности облика пастора Пера Иенсена из Копенгагена. При этом он спорол английские и нашил датские ярлыки с трех купленных в Копенгагене сорочек на пасторскую рубашку, воротничок и манишку. К ним прилагалось все прочее: туфли, носки, белье и легкий костюм цвета маренго. Таким образом должен был возникнуть, если понадобится, пастор Пер Иенсен. В тот же чемодан Шакал уложил и пожитки американского студента Марти Шульберга: спортивные туфли, носки, джинсы, пуловеры и нейлоновую куртку.
В плотную двойную подкладку были зашиты паспорта этих двух иностранцев, запасных личин Шакала. И наконец, он положил в чемодан датский путеводитель по французским соборам, очки для пастора и для студента, две разноцветные пары контактных линз, завернутые в бумажные салфетки, и тюбики с краской для волос.
Второй чемодан содержал ботинки, носки, рубаху и брюки французского производства, купленные на парижском Блошином рынке в дополнение к долгополой шинели и черному берету. В подкладку были зашиты документы несуществующего француза Андре Мартена. Чемодан был неполон: оставалось место для стальных трубок со снайперской винтовкой.