День Шакала
Шрифт:
То есть проведение операции препоручалось Аксьон сервис.
Днем 25 февраля Аргу вернулся в Мюнхен из Рима после совещания на высшем уровне ОАС. К себе на Унертльштрассе он не поехал, а взял такси до гостиницы «Эден-Вольф»; там, в забронированном номере, предстояло очередное совещание, на которое он не попал. В холле к нему подошли двое; послышалась безукоризненная немецкая речь. Полицейские, решил он, и полез в нагрудный карман за паспортом.
Но обе руки тут же перехватили, пол ушел из-под ног, его мигом вынесли на улицу и зашвырнули в бельевой фургон. В ответ на свои протесты он услышал подзаборную французскую брань. Жесткий удар по переносице,
Через двадцать четыре часа в Париже, в отделении Уголовной полиции на набережной Орфевр, дом 36, зазвонил телефон. Кто-то сипло сообщил дежурному сержанту, что он из ОАС и что Антуан Аргу, «крепенько повязанный», лежит в фургоне на их полицейской стоянке. Действительно, через несколько минут задние дверцы фургона распахнулись, и оттуда к ногам ошеломленных полицейских вывалился Аргу.
Глаза ему туго-натуго завязали сутки назад, и свет ослепил его. Ему помогли встать на ноги. Лицо его было испятнано высохшей кровью из разбитого носа; изо рта вытащили кляп, но рот не повиновался. Его спросили: «Вы — полковник Антуан Аргу?» Он беззвучно выговорил: «Да». Молодцы из Аксьон сервис как-то ухитрились ночью переправить его через границу, а уж звонок в полицию — это было так, для забавы. Аргу просидел в тюрьме до июня 1968 года.
Одного не учли ребята из Аксьон сервис и их начальники: похитив Аргу, они здорово обескуражили ОАС, однако на смену ему пришел незаметный, неизвестный, но отнюдь не менее хитроумный подполковник Марк Роден, он-то и занялся убийством де Голля. Может, лучше бы и не стоило убирать Антуана Аргу.
4 марта Высший военный трибунал вынес приговор по делу Бастьена-Тири. Его и еще двоих приговорили к смертной казни; такого же приговора заочно удостоились еще трое, в том числе Хромой Ватен. 8 марта генерал де Голль молча выслушал трехчасовую апелляцию: двоим он заменил смертную казнь на пожизненное заключение, но третий, Бастьен-Тири, подлежал расстрелу.
Вечером адвокат объявил подполковнику, что его ждет.
— Одиннадцатого, — сказал он и, видя, что тот недоверчиво улыбается, сердито проговорил: — Одиннадцатого вас расстреляют.
Бастьен-Тири, по-прежнему улыбаясь, покачал головой.
— Вам этого не понять, — сказал он адвокату. — Ни один французский солдат в меня не выстрелит.
Он ошибся. Радиостанция «Европа-1» сообщила в восьмичасовом выпуске новостей на французском языке, что приговор приведен в исполнение, и во всей Европе это услышали все, кто слушал эту передачу. И в маленьком номере одной австрийской гостиницы передача эта вызвала такой поток мыслей, а за ними и действий, что генерал де Голль оказался на самом краю гибели. Передачу слушал подполковник Марк Роден, новый руководитель оперативного отдела ОАС.
2
Марк Роден выключил транзистор и встал из-за стола; к завтраку он едва притронулся. Он отошел к окну, прикурил сигарету от окурка и невидящим взглядом уставился на заснеженные склоны гор, до которых еще не добралась запоздалая весна.
— Ублюдки, — негромко и ненавистно проговорил он и все так же вполголоса, отводя душу, высказался куда похлеще о президенте, правительстве и Аксьон сервис.
Роден был почти ни в чем не похож на своего предшественника. Длинный и сухопарый, с трупно-серым, исхудалым от затаенной злобы лицом, он в отличие от пылких соплеменников обычно сохранял невозмутимый вид. Сын сапожника, он в университетах не обучался; военная карьера его началась, когда
Сержантский, а затем унтер-офицерский чины достались ему в жестоких боях в Северной Африке под командой Кенига и на полях Нормандии в дивизии Леклерка. Во время битвы за Париж его произвели в офицеры, о чем в мирное время он, с его образованием, и мечтать бы не смел. Война кончилась, и он мог уволиться из армии.
Уволиться, а дальше что? Отец обучил его сапожному ремеслу, но оно было ему не по душе; особенно же не нравилось ему, что рабочих, как раньше подпольщиков и партизан Сопротивления, прибрали к рукам коммунисты. Он остался служить и с горечью наблюдал, как новоявленные выпускники военных училищ, молокососы, вызубрившие учебники, запросто получали офицерское звание, которое он добыл потом и кровью. Между тем эти молокососы быстренько оказывались старше его по званию, и горечь стала закоренелой обидой.
Нет, рассудил Роден, уж если служить, то служить в колониальных войсках, драться бок о бок с настоящими, доподлинными солдатами, а эти… пусть учатся маршировать. И он испросил перевод в парашютно-десантные части.
Через год он командовал ротой в Индокитае, и окружали его единомышленники. Здесь карьера была открыта, хотя бы и сыну сапожника: знай себе иди в огонь — изо дня в день. Он стал майором, а когда война кончилась, разнесчастный год проторчал во Франции и наконец попал в Алжир.
За этот год на родине — после презренной капитуляции в Индокитае — его горькая обида превратилась в нестерпимую ненависть к политикам и коммунистам: он их не различал. От изменников и подлецов, заполонивших Францию, надо избавиться разом — кто же это сделает, если не военные? Одна только армия была чиста от этой скверны.
Как большинство боевых офицеров, которым — опять-таки изо дня в день — приходилось хоронить павших в бою и обезображенные трупы тех, кого противник, по несчастью, взял живыми, Роден гордился своими солдатами — солью земли, воинами, кровью своей искупающими буржуазное благополучие. И вот, провоевав восемь лет в индокитайских дебрях, он обнаружил, что на родине никто французского солдата в грош не ставит, а левые интеллектуалы еще и поносят: они, мол, пытками добивались признаний, без которых… да что говорить! И Марк Роден, обойденный судьбою, стал твердокаменным фанатиком.
Он ничуть не сомневался, что если бы не расслабленные колониальные власти и не политический саботаж во Франции, то вьетнамским партизанам тут бы и конец. Индокитай, однако же, уступили туземцам — это значит скопом предали тысячи и тысячи наших ребят, погибших, выходит, задаром. Нет уж, хватит предательства, это мы докажем в Алжире. Весною 1956 года Роден был, сколько мог, счастлив и убежден, что уж там-то, на алжирских холмах, и он покажет себя, и французская армия в грязь лицом не ударит.
После двух лет ожесточенных боев он был настроен по-прежнему. Ну да, мятеж пока не удалось подавить: сколько перестреляли феллахов, выжгли селений, запытали террористов — а он охватил всю страну и перекинулся из «глубинки» — бледа — в города.
За чем же дело стало? Да лишь за добавочной помощью из метрополии. Воевали-то, собственно говоря, во французской провинции, где обитало три миллиона французов. Алжир — это часть Франции, и драться за него надо так же, как за Нормандию, Бретань или Приморские Альпы. Свежеиспеченный подполковник Марк Роден усмирял уже не блед, а города, сначала Бон, потом Константин.