День сомнения

Афлатуни Сухбат

А вот и “наш дорогой американский гость” (фото крупнее), явившийся из своего Овального кабинета на открытие Дома Толерантности в центре

Дуркента. Областной Правитель подводит Гостю жеребца со вставными зубами из гелиотида; тронутый Гость отдаривается саксофоном и даже показывает, как на нем играть.

После статьи о Сером Дурбеке алфавитный порядок воскресал: под листающими пальцами стайками пролетали многочисленные Абаевы,

Абдуллоевы, Абдурахмоновы…

Наконец на Триярского взглянуло круглое лицо с умело задрапированными залысинами.

Лицо было как лицо – если не считать этих крупных глаз, вороватых и мечтательных.

“Акчура Дмитрий (2.10.1966, Дуркент), известный литератор, прозаик, драматург…”.

Оставив этот перечень на самом его разгоне, Триярский соскользнул в нежную утреннюю дрему. В разрешенные дни он сражался с этой дремой с помощью чашки кофе (черный перец или тмин – по вкусу). Сегодня ему было не позволено… “Надо обязательно увидеть новую луну”, внушает он

Аллунчику, а она не слушает и все лезет ему в губы. Брось, какая луна… твоя луна – я, слышишь. А Акчура? Русланчик… ты ревнуешь… подожди… еще, вот здесь…

Триярский задремал, не дочитав биографию одного из углов известного всему Дуркенту любовного треугольника – писатель, издатель и его жена.

То, что букеровский лауреат и кавалер ордена Заратуштры Дмитрий

Акчура имел какое-то отношение к исчезновению Якуба, можно было не…

Фолиант выпал из размякших ладоней и обрушился на пол, вспугнув бродивших вокруг Триярского черепах.

Час четвертый. БЕСПОЛЕЗНОЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ

– Ну… пойду, – сообщил Акчура, собрав в пакет урожай исписанной бумаги.

Исав молча мусолил шерсть, бившую черными фонтанчиками из его впалых щек.

– Знаешь, я просмотрю это хозяйство… – Акчура потряс пакетом.
–

Может, что-нибудь можно приспособить в дело.

Исав тупо кивнул.

– Я ведь в Москву на днях собираюсь, там покажу, – не унимался Акчура.

– Я графоман, – хрипло напомнил Исав.

– Как знаешь, – усмехнулся Акчура. Снова потемнел. – Попозже зайдет

Марина Титеевна. Занесет консервов на неделю, уборочка там всякая…

Я тебя прошу. Я тебя очень прошу…

Он старался смотреть Исаву прямо в глаза, но его собственный взгляд почему-то постоянно съезжал куда-то вбок, на постороннее.

– Ты знаешь, Исав, что я имею в виду. Прошлый раз она застала тебя… мерзко говорить… совокупляющимся со своими же рукописями.

– Я объяснил ей, что одержим графоманией. Что это тяжелая болезнь.

Она поняла.

– Поняла?! – затрясся Акчура. – Здесь поняла, а наверху знаешь, что мне…?

– Так ты поэтому забираешь у меня сейчас все рукописи?

– Рукописи? Хорошо! На, подавись! – Акчура начал вышвыривать их веерами.

Листки замотались по бомбоубежищу, свеча погасла. Тьма.

Исав царапнул спичкой. Последние листки оседали на пол.

Акчура присел к Исаву. Немного отдышавшись, поднял свою большую, классической лепки руку с гелиотидовым перстнем и полуобнял Исава:

– Я все понимаю… Но ты тоже пойми.

То, что между нами было – а это, да! не было только физическим, конечно, и ты это много раз правильно говорил, – но это не могло быть навсегда. Мы разные люди, хотя я тебе за многое благодарен. Еще как благодарен! Хотя мне тогда было – сколько? – двадцать четыре? двадцати пяти еще не было, – но я внутри еще был подросток… как ты сам это говорил. Ничего не понимал, что вокруг. Но я ведь и сделал для тебя! Я ведь мог? – мог! тогда тебе и отказать, голубые отношения мне всегда были… хорошо, хорошо, ты тоже не голубой, у тебя где-то растут трое детей (где, кстати, эти мифические детки?). Но жили-то мы тот год как любовники

– или нет? А то, что я раздобыл это убежище, а что кормлю, что наверху бы тебе уже давно были кранты? Неужели ты мне мстишь только за то, что мы перестали…?

Конец монолога был отпечатан особенно громко. По крайней мере, женщина, которая стояла в полуоткрытой двери, отлично его расслышала.

В убежище вошла молодая пятидесятилетняя женщина в чем-то спортивном. Вооружена она была ведром и шваброй и хозяйственной сумкой с улыбающимся Микки Маусом.

– Марина Титеевна, вы, кажется, должны были прийти вечером!

Акчурино приветствие вошедшая проигнорировала. Плюхнув ведро и сумку на засыпанный рукописями пол, она уселась на сумку и вгрызлась взглядом в Акчуру.

Тот уже успел убрать компрометирующую руку с плеча Исава, и производил ею успокоительные пассы в сторону своей мачехи:

– Марина Титеевна, только без скандалов, пожалуйста, ладно? Сейчас скандалов не надо… наверху все потихоньку объясню… Какого хрена, в конце концов, вы приперлись сюда в такую рань?!

– Концерт… ну, концерт, куда меня приглашали, в Доме Толерантности, перенесли на после обеда! – крикнула Марина Титеевна. – Уберешь ты, наконец, эти бумажки (пнула ногой бумажный сугробик), я долго буду сидеть? Мне полы надо, ведро остывает!

Акчура глянул на Исава, но тот сидел как восковой и участвовать в ползании по полу не собирался.

Губы Исава словно прятали улыбку – явление Титеевны его не сконфузило.

– Хорошо… – сказал Акчура, начиная с ненавистью, хотя и довольно аккуратно собирать листки обратно в пакет. – Наверху поговорим…

– А я, между прочим, тоже не дура – давно догадывалась, чем у вас дружба пахнет! – говорила Марина Титеевна, с презрением любуясь, как

Акчура ползает перед ней с пакетом.

– Все-то у вас, Марина Титеевна, чем-то пахнет! – огрызался снизу

Акчура. – Нос потому что суете везде…

– Сама я, что ли, в подвал этот нос сунула? Ты мой нос сюда сунул…

Я же как прислужка тут: полы помой, трусы-носки стирай, корми…

– Корми?! – Акчура даже приподнялся с пола. – А кто вас саму кормит, а?

– Пока был жив твой отец…

– Ноги поднимите! – оборвал ее Акчура, подбирая те самые листы, которые она пару минут назад пинала своими кроссовками (а он еще ей из Англии эти кроссовки вез, дурак).