День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд: Рассказы
Шрифт:
— Да, сэр, хотелось бы думать, что это так.
— Здесь, знаете ли, не место скромничать. Как по-вашему, вы человек нравственный?
— Надеюсь, что так.
— Будьте любезны ограничивать свои ответы словами «да» и «нет», — отрезал Эммонс, упустив на мгновение свою улыбку. Он ненавидел эту английскую черту — неспособность хорошо говорить о самом себе на людях, даже когда это просто необходимо.
— Мне бы хотелось быть нравственным человеком, сэр.
— Но ведь вы не считаете себя безнравственным?
—
— Вот и отлично. Итак, поселились ли бы вы, человек достойный и нравственный, в доме, заведомо зная, что в квартире под вами живет известная женщина ночи?
— Женщина ночи, сэр?
— Проститутка! — рявкнул Эммонс.
— О нет.
— Как долго вы проживали в этом помещении?
— Три года, сэр.
— И когда вы въехали, миссис Сидни уже жила там?
— Да, сэр.
— Таким образом, можно предположить, что она не давала никаких оснований считать ее женщиной, которая живет, торгуя своим телом, ибо в противном случае вы не остались бы там?
— Нет, сэр, думаю, не остался бы.
— И за три года у вас и в мыслях ни разу не возникло подозрения, что она может принадлежать к древнейшей в мире профессии?
— Древнейшей в мире профессии, сэр? Я не совсем понял.
— Что она была… была проституткой! — Эммонс сбился на крик. Он негодовал на глупость, разрушившую всю элегантность его речи. Потом он бросил взгляд на сэра Клевердона, тот хмуро улыбался.
— Нет, сэр, я не знал.
— Но теперь знаете, что это так?
— Мне было сказано…
— Сказано? Кем?
— Полицией.
Зал оживился. Эммонс взглянул на присяжных.
— Официально заявляю, — сказал он, — пятно на репутации женщины, ее здесь нет и она, увы, не может защитить себя, это пятно грубо сфабриковано полицией, жаждущей скорейшего вынесения приговора. Тогда как достойный и нравственный человек, который жил в наивозможнейшей близости от покойной, не заметил никаких признаков аморального поведения соседки на протяжении трех лет, то есть тридцати шести месяцев, более чем тысячи дней!
Сэр Клевердон заявил протест: мистеру Эммонсу предоставили трибуну для допроса свидетеля, а не для выступления с речью перед присяжными.
Судья принял протест, и мистер Эммонс тотчас извинился без малейшего раскаяния.
— Присмотритесь как следует к обвиняемому, — продолжал он. — Я полагаю, вы никогда не видели его прежде.
— Я не мог бы в этом поклясться.
— Как по-вашему, у обвиняемого оригинальное лицо?
— Не знаю даже, что ответить на это, сэр.
— Не знаете? Так я вам скажу. Вы должны ответить «да» или «нет».
— Я не люблю высказывать личные суждения о лицах других людей, сэр. В конце концов, им ничего не поделать со своим лицом — так уж они родились.
Судья
— Дальнейшие изыскания в этом направлении представляются мне не особенно плодотворными, мистер Эммонс, — заметил судья.
— Я всего лишь хочу установить тот факт, что мистер Эпплкот видит обвиняемого впервые, милорд.
— Свидетель уже ответил, что не мог бы в этом поклясться. Поскольку он дает показания под присягой, мы должны принять его слова на веру. Он вполне мог видеть обвиняемого, но не помнить об этом.
— А мог и не видеть, — опрометчиво вставил Эдвин.
— Извините? — Теперь уже и судья начинал терять терпение. Уста его сжались, будто на них наложили швы.
— Понимаете, милорд, — объяснил Эдвин. — Я мог видеть лицо мистера Эхоу в автобусе или на улице. Оно мне, безусловно, кажется очень знакомым, но, может быть, именно потому, что я где-то видел кого-то чрезвычайно на него похожего.
— Мы здесь не для того, чтобы проверять вашу память на лица, — ядовито заметил судья. — Возможно, с разрешения мистера Эммонса, мне будет дозволено вас спросить: видели ли вы когда-нибудь, как обвиняемый входил в квартиру покойной?
— Может, и видел, насколько могу судить.
— А может, и нет. Очень хорошо, продолжайте, — пробормотал судья, тяжко вздохнув. — Будем считать, что нет.
— Видите ли…
— Хватит! — сказал судья. — Мы попусту тратим время.
— Вы когда-либо разговаривали с миссис Сидни? — возобновил допрос мистер Эммонс.
— Да, сэр. Но дальше «доброго утра» и «здравствуйте» наш разговор не заходил.
— Могли бы вы описать ее как приятную особу?
— Да, сэр. Очень приятную. И разговаривала учтиво. Возможно, ее речь и была несколько вульгарной, но не мне судить об этом.
— Как может человек разговаривать одновременно и вульгарно и учтиво? — резко бросил судья.
— Это действительно трудно, я допускаю, сэр. Но мне не хотелось бы дурно отзываться о людях. Это не в моих правилах.
— Возьмите себе лучше за правило отвечать на все наши вопросы, а не изощряться здесь в любезностях. Итак, она, по-вашему, говорила учтиво или вульгарно?
Судья ненавидел серый цвет с такою же силой, как любил черный и белый.
— Я бы сказал, учтиво.
— Очень хорошо. Продолжайте.
— Но с оттенком вульгарности.
Судья всплеснул руками.
— Видите ли, она, я думаю, ничего не могла с этим поделать, — поспешно добавил Эдвин.
— Не было ли в ее облике каких-либо черт, которые ассоциировались бы у вас с ее предполагаемой профессией? — спросил мистер Эммонс. — Ни перебора по части косметики или духов, ни высоких каблуков, черных чулок, чего-нибудь еще в этом роде?