День святого Жди-не-Жди
Шрифт:
Дистанция, которую я установил между жанром и мной, стала составной частью нашей связи, а способы выражения моей эротики обличали лишь вульгарность природных законов. Впрочем, я был готов соблюдать эти правила; мне было вполне и вдоволь достаточно того, что моя воображаемая страстность оставалась на стадии самых прекрасных идей. Эта звезда, материализованная в белоснежную плоть и переносимая незыблемой через океаны, сохраняла все прелести своей телесности; эта звезда, чья недосягаемая красота не могла не вызвать (в узкой области) всеобщий восторг и некое количество желаний, обзаводилась — превратившись в неосязаемый образ — постоянно возрастающим числом алчущих и жаждущих взглядов, а для меня сливалась с моим другим источником морали и веры [106] , с потоком моего фетишизма, поскольку облачалась в эротические доспехи,
106
Аллюзия на название книги А. Бергсона «Два источника морали и религии» (1932).
Не всякая женская одежда заслуживает комментариев, не всякая претендует на прерогативу апологии, хотя даже шкуры, в которые усилиями ревнивого повелителя была закутана первая женщина, навсегда зародили смущение от мехов. Вряд ли меня собьют с толку такие предметы роскоши, как ювелирные украшения и кружева. Легко догадаться, что я сразу же отбрасываю и дезабилье былых времен. Мои измышления никогда не зиждились на идеях, почерпнутых из книжек или на пожелтевших пятнах старой одежды. Изъеденные молью кринолины оставили в третичных отложениях моей памяти лишь свои усеченно-конические скелеты, а корсеты щетинились ортопедическими китовыми усами в халатной плесени глубоких комодов [107] , свидетельствуя о жестокости былых нравов. Это прошлое без малейших шансов на воскрешение так и оставило бы дремать весь мой произвольный эротизм, если бы удивительное новшество, на которое я постоянно намекаю, не позволило мне понять, что повороты истории в поразительном единении совмещают аромат редкой формы, объективность облачения и искусственность обнаженного человечества.
107
Родители Кено были владельцами галантерейной лавки в Гавре.
Пояс для чулок объединяет в себе искусственное и эротическое, причем по ту сторону плотских аспектов размножения. Страницы учебников по анатомии, которые описывают деятельность органов, отмеченных превратностями плоти, некрозами, грядущим гниением… что может затмить эти страницы, эти реалии, как не обольщение поясом для чулок? Мне оставалось лишь восхищаться высшим искусством и ухищренностью чужеземного торговца, что предложил бедрам родимогородчанок свое захватывающее изобретение, эту искусственность и реальность, в которых чистота идеи, свойство линии и геометрия половых очертаний соединялись и растягивались по всему телу. Даже сам материал этого предмета представлял собой метафору, эквивалентную эластичности женской плоти.
Так я и жил. Последствия завоевания нашего Родимого Города чужеземной пропагандой и роскошью, случайные стечения обстоятельств подвели меня к тому, что оказалось настоящим открытием. Без них, что бы сталось с моей жизнью? Так что, по-вашему, мне остается делать здесь — в буро-зеленой магме сельской жизни — вдали от городских истоков этих потрясений, здесь — в трехмерной пресности биологического пространства — вдали от сфотографированных образов моих грез, здесь — в компактной жизненности хлевов и полей — вдали от городских отрывов; что, по-вашему, мне остается делать, как не блевать на все это?
Впрочем, еще более гнусным видится мне поведение некоторых горожан, заблудших в природность по соседству со мной; например, того, кто чуть ли не стал моим тестем, я имею в виду Лё Бестолкуя, который, наглотавшись городской пыли, приезжает сюда возбуждаться по поводу обильной жатвы и грузности виноградных гроздей. По его словам, ему нравятся воздух «больших» просторов, приятный запах растительности и чистота ее физиологии, простота нравов, красота козлобородника, величавость тыкв, петушиный крик по утрам, польза и использование навоза. Что касается меня, то я терплю и жду возвращения. «Ха-ха, — сказал мне этот Лё Куй, — тебе, наверное, здесь здорово не хватает кинематографа, ты ведь ходил туда каждый вечер». И стал намекать, что семейная жизнь избавила бы меня от расходов там и от скуки здесь. Как будто представлял, что я передумаю и возьму в жены его дочь. Как будто представлял, что, в общем-то, и его племянница оказалась совсем недурна. Я ему ответил, что унавоживаю их всех, его и его семью. Он не понял.
А эти поля, эти поля, я их унавоживаю тоже, или, точнее, я бы их унавозил, если бы не знал, что они удобряются экшкрементами. Поля, как и собаки, пожирают дерьмо, вот она, естественная природа! Фу! Природа! Фу! Фу! К счастью,
Такая жизнь не для меня. Какое счастье, что придумали покрывать улицы булыжниками и асфальтом, что довели борьбу за противоестественную чистоту до того, что преследуют сорняки, пытающиеся пролезть между кафельных плит! А еще то, что специально для нечестивцев выдумали пригороды, дабы в центре города разум смог бы наконец освободиться от биологических привязанностей.
Эти поля, луга, леса, скоро я их уже не увижу, а пока даже не знаю, что именно угнетает меня больше всего. Ибо если первые несут на себе человеческий отпечаток и таким образом выходят за пределы своей животности, то последние источают запах крови, что предпочтительнее запаха услужливого пота. Впрочем, какое мне дело? У меня нет никакого желания выбирать между различными неприязнями. Моя апстрагированная жизнь с трудом приспосабливается как к лесным, так и к агрономическим реалиям. Я не нахожу себя здесь, меж двух внеурбанистических рубежей. Мне нужна красота, но не плотская красота, притирающаяся к животному, а красота статуи [108] ; красота не какая-то вообще, а специфическая в частности.
108
Отсылка к Ш. Бодлеру, видевшему художественность в том, чтобы «упрочить» женскую красоту, «создать абстрактное единство», которое «мгновенно приближает человеческое существо к статуе, то есть к существу божественному и высшему» («Прославление грима»).
Облегающее пришло на смену драпировочному. Отныне красоту женщины сублимируют не складки просторных тканей, а форма, подчеркнутая и предельно приближенная к совершенству, а если надо, то и скорректированная по принципу интеллектуальных установок: бюстгальтер, пояс, шелковые чулки явно демонстрируют и очаровательно выражают эту очевидную тенденцию. И вот уже обнаженность поднимается до достойного уровня раздетости. Благодаря этим качествам стройность, сила и гибкость подчиняются строгой чистоте линий. Здесь искусство классически экономит свои средства: оно достойно подает себя в искусственном и сводит к нулю вульгарное. Оно прославляет красоту женского тела, отбрасывая всякие там рококо. Таким образом, женщина, как образ и ирреальная модель реальности, приводит к живой концепции так называемой апстракции.
Как мне представляется, Алиса Фэй облачает свое тело согласно этим строгим правилам, а свой последний наряд даже ограничивает только тем, что удерживает чулки и поддерживает груди. Какие фильмы с ее участием будут предложены моей ненасытности этой зимой? Какие новые черты ее образа зафикусируются в моей душе, дабы жить в ней жизнью призрачных явлений? Скандальная лавочка опять вывесит картинки с фотомоделями. И, подобно звездам или моделям, во мне заискрится роскошный свет реальности, разоблаченной от своих второстепенных аспектов, возвращающейся к своему происхождению и на этом пути пронизывающей меня своими лучами до тех пор, пока я сам не сконцентрируюсь в предельном блеске.
Веселая зима, скорей бы пришла, а если нет, то воссоздалась мнемонически [109] . Затем наступят хорошие деньки, и Праздник, и игра в Весенник, которая меня всегда отвращала своими растительными намеками. Потом придет новое лето, возможно, на этот раз без сельской местности, по крайней мере, для меня. Но с какой стати оно должно быть лучше других?
V. Туристы
Алиса Фэй и Дюсушель [110] застыли перед статуей и принялись ее безмолвно созерцать.
109
Неологизм образован от гр. mn^emon (который вспоминает).
110
Дюсушель — искаженное имя преподавателя Дюмушеля из романа Г. Флобера «Бувар и Пегаоше». Многие высказывания этнолога повторяют рассуждения М. Мосса в работе «Эссе о даре. Форма и причина обмена в архаических обществах» (1924). В первом варианте («Спутанные времена») Дюсушель представляется как «фольклорист, лингвист, социолог, этнолог, антрополог».