ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
Раздраженный неудачей и вообще этим делом, он идет к директору и поднимает скандал, говоря: «Безобразие! Кто-то желает подорвать мой авторитет!»; он правильно расценивает случившееся – действительно, такие вещи делаются неспроста, а обязательно с целью подорвать авторитет, опорочить человека, превратить его в объект для насмешек. «Успокойся,- отвечает директор,- мы найдем виновного и примерно его накажем».
Поначалу следствие представляется простым: в цех посторонний войти не может, нужен допуск; значит, виновен кто-то из операторов. Дальше: слово неприличное – значит, написал его мужчина, а их в цехе, кроме начальника, двое: Юра и Геннадий. Директор и вызывает их к себе – допрашивает, кричит, бьет кулаком по столу, но оба наотрез отрицают свою вину, оскорблены ужасно, Геннадий даже заплакал. Крепкий
Пришлось махнуть на эту историю рукой. А неприличное слово на дверце сейфа начальник догадался заклеить картинкой. Сначала одной, потом другой, которая больше понравилась. Вскоре ему полюбилась третья. Он часто менял картинки и постепенно увлекся изобразительным искусством. Завел дома целую картинную галерею. А коллекционирование ножичков оста вил. Картины великих мастеров отечественной и мировой живописи больше развивают эстетическое чувство и расширяют кругозор, чем перочинные ножики.
К моменту увольнения этот начальник цеха имел одиннадцать тысяч восемьсот художественных открыток и, кроме того, штук четыреста репродукций большого формата с картин знаменитых художников. Он умаялся, укладывая все это в большой ящик перед отъездом.
Верещагин еще жил в гостинице, когда в одно прекрасное воскресное утро отправился погулять.
Он гулял по улицам нового города и думал: что мне делать с жизнью? Это страшно интересный вопрос. Верещагину сорок с лишним лет, и наконец он им заинтересовался.
Раньше он относился к жизни так, будто есть некая дорога, а жизнь – это срок, отпущенный для хождения по ней. То есть он путал понятие жизни с понятием времени. Если он бесцельно проводил время, то думал, что бесцельно проводит жизнь. И ему хотелось пуститься по дороге вскачь, чтоб, наверстывая упущенное, заскакать как можно дальше.
Заскакать дальше – вот в чем он видел смысл существования.
А теперь не так. Теперь он начинал относиться к жизни как ноше, которую на него водрузили. Вроде как к ящику, который он держит перед собой в очень неудобном положении. И не бежать по дороге ему надо, а поставить этот ящик куда-нибудь. Он оглядывается, вокруг грязь да лужи. Никакая не дорога – болото.
А ему нужно поставить свой ящик обязательно на чистое место. Это первая задача. После чего, отодрав крышку, заглянуть внутрь – это вторая задача, посложнее первой.
Ну, а выполнив обе, можно спокойно дожидаться последнего своего дня.
Короче говоря, Верещагина не устраивало уже, как других, спринтерское понимание жизни. Он начинал с недоумением посматривать на людей, которые бросают свои ящики и мчатся вперед налегке, лишь бы первыми.
А куда первыми? Зачем? Об этом они начинают думать, лишь подбегая к финишной ленточке. Хватаются за голову и вопят: ну и что, что я прибежал? Какой смысл во всей этой беготне?
Они называют эту беготню жизнью и вот готовы теперь проповедовать, что жизнь не имеет смысла.
Они уже и помнить не помнят, что когда-то у них в руках был ящик и что они бросили его в болото, чтоб легче бежать.
Словом, отправился Верещагин гулять, и, хотя он шел, засунув руки в карманы, ему казалось, что он несет перед собой неудобный ящик и изнемогает.
День был солнечный, теплый, и все люди шли налегке. А Верещагин нес ящик.
Вдруг он круто повернул к речке, на городской пляж.
Может быть, потому, что, ощущая свинцовую тяжесть ноши, с приязнью подумал о законе Архимеда. А может, просто потому, что день был солнечный и теплый.
Уже на пляже он вспомнил, что на нем не плавки, а безобразного покроя трусы, в которых купаться сплошной срам, так что возможность испытать благотворное влияние архимедовского закона оказалась исключенной. Верещагин взял напрокат лодку и стал загребать против течения.
Так хорошо ему вдруг сделалось: под ним лодочка – маленькая, послушная, с одной стороны – пляж с обнаженными веселыми людьми, с другой – плакучие ивы купают свои тонкие ветви в затененных водах прозрачной реки. Еще какие-то минуты назад он изнемогал под тяжестью громоздкой ноши, а теперь – удобно сидит посреди реки, созерцая благожелательную
«Как, в сущности, просто быть счастливым»,- подумал он, то есть фактически на миг поддался искушению бросить ящик и пробежаться налегке. Однако высшее начало тут же взяло в нем верх, и, отвергнув сахарную сладость безделья, он решил, что заплывет подальше и станет кое о чем думать.
Это очень важный момент в жизни Верещагина, когда он, сидя в лодке, вдруг решил кое о чем подумать. Ведь он уже двадцать с лишним лет ни о чем не думал – стыд просто, позор, тьфу! Правда, были незначительные исключения – приходилось, например, думать в дни создания удивительного волчка или жидкости для восстановления шевелюры, но ведь это лишь крохотные вспышки его гения, два маленьких метеорчика на черном небосводе более чем двадцатилетнего бездумья. Дипломная-диссертация валялась, пылилась и желтела – он ее и знать не хотел, иногда даже некоторое отвращние к ней испытывал: юношеский, мол, бред, дерзость незрелого ума, червивый плод зубной боли – вот как порой несправедливо относился. Бывало, правда – что-то схватит вдруг за душу и не отпускает, в один из таких моментов он и ворвался в пустой кабинет директора пореловского института с криком: «Дайте мне печь, я сделаю Кристалл!», но сколько таких случаев было? – раз-два и обчелся. Даже когда он нежданно-негаданно вдруг стал начальником опытного цеха – казалось бы, радуйся: после десятилетий неудач карты, наконец, сами пошли в руки, такие установочки вдруг отданы под твое начало – пузатенькие, мощные, воплощение наисовременнейшей научно-технической мысли, горы с ними свернуть можно, чудеса сотворить, но загорелась ли душа Верещагина, возник ли соблазн вернуться к юношеским идеям? Увы!.. Я ведь тогда наврал, будто он вышел от Пеликана очень радостный, будто ощутил на лице упругий ветерок от машущих крыльев летящей навстречу удачи,- ради вот этого очень красивого выражения я, в основном, и придумал верещагинскую радость – не было ее, а с секретаршей Зиночкой он так весело и изящно разговаривал просто потому, что умел, когда нужно, быть мужчиной хоть куда, назначение же полновластным начальником над печами у него только смех вызвало, на описание которого, если помните, не хватило строчки; он от души похохотал тогда, имея в виду, что поздно, мол, пошли карты в руки, я, мол, уже из игры выбыл – плевал он теперь на эти печи и на дипломную-диссертацию тоже плевал. И не собирался Верещагин менять своего отношения к данной проблеме, ничто не предвещало перемен в его образе мыслей и в состоянии его души, и вот – на тебе! – сидя в уютной лодочке вдруг решил – ни с того ни с сего: «Надо подумать кое о чем». О дипломной-диссертации, конечно, имел в виду. Значит, юношеская идея против его воли лезла обратно в голову, он ее гнал, а она все-таки лезла – в седеющую голову, вот так получилось. Это очень важный момент в жизни Верещагина. Пожалуй, автор слишком часто употребляет выражение: «Это очень важный момент в жизни Верещагина», но ничего не поделаешь, в жизни моего героя важных моментов хоть отбавляй, и на каждом хочется остановить внимание читателя.
Итак, очередной очень важный момент в жизни Верещагина наступил. Конечно, не он один был такой умный, что догадался этим прекрасным утром взяться за весла. Лодок вокруг него сновало множество. Девушки катались в них и парни. Где порознь, где вперемежку.
Верещагин греб, все дальше уплывая от города, и вскоре гладь реки обнажилась, кроме верещагинской лодки, на ней не осталось ничего. Только вдали можно было различить еще одну лодку, идущую навстречу. Постепенно она приблизилась.
В ней сидела одна девушка и не гребла. Течение медленно несло ее к городу. А девушка читала книгу. Когда лодки поравнялись, Верещагин смог увидеть какую.
Если б то была «Война и мир» Льва Толстого или другая подобная беллетристика, Верещагин проплыл бы мимо, не позволив себе заговорить с девушкой, хотя она ему понравилась. То есть не столько она сама, ее-то он почти не видел, ввиду сильной наклоненности ее лица к книге, сколько тот факт, что она посреди реки не кокетничает с парнями, а занята углубленным чтением. Это позволило ему предположить в девушке возвышенную душу, а есть мужчины, которых хлебом не корми, и пусть ноги будут кривые, дай только предположить возвышенную душу.